ВОЕННЫЙ ПАРАД В БРЕСТЕ

Бравый комбриг, преисполненный счастья,
смотрит с трибуны: немецкие части
Брест покидают и честь отдают.
Правда, ему — лишь за то, что он рядом
с танковым гением Гудерианом,
«gut, — повторяющим, — gut».

Впрочем, их также уроки связали
танковой школы из-под Казани,
найденный общий (французский) язык...
Следом за кожей бредёт брезентуха.
Нынче друзья по ту сторону Буга,
где торжествующий «Sieg!..».

«Песня германцев» не слышится больше.
Словно цыплёнок разделана Польша.
Поднятый флаг, как и спущенный, ал...
Пусть вас, поляки, не душит обида.
Часть гарнизона ещё не добита.
Сыгран уже «Интернационал».

Мокнет толпа, молчаливо глазея:
сыну какого-то там Моисея
вдруг покоряется Брест...
Бравый комбриг улыбается немцам.
Скоро зажжёт свои печи «Освенцим» —
хватит на всех его мест.

А на дворе, как всегда, роковое
двадцать («До встречи в Берлине!») второе
(«Что же, до встречи в Москве»).
Ну а теперь наступает свобода,
счастье и мир. Навсегда.
На два года...

* * *

Немецкая классическая философия,
русская классическая литература...
Сколько же неотвеченных, неподъёмных вопросов и
сколько догадок,
встреченных так недоверчиво, хмуро.
Немецкая философия твёрдо знала,
знала наверняка:
никто кроме немцев
не поймёт того, что она сказала,
а сказано — на века.
Каждому сызмальства там знакома,
выведет немец легко любой
формулу нравственного закона
по звёздному небу над головой.

А русская литература точно ведала:
к этому небу в алмазах —
и ныне, и присно, и вечно впредь —
плестись нам за псами-немцами следом, а
значит, пока что надо
страдать и терпеть.

В одном сошлись они,
под Сталинградом
потолковав:
штык — молодец, а пуля — всего лишь дура.
Но кто виноват оказался из них, кто прав:
немецкая философия или русская литература, —
никто не помнит уже.
И никто уже не рассудит
(хоть правда — всегда лишь одно из двух)
русскую душу, мерцающую в сосуде,
и тот, что веет над ним от века,
германский дух.

* * *

давно закончилась война
давно салюты отзвучали
и все хлебнувшие сполна
очнулись будто бы в начале
казарма сердцу и уму
ну как достаточно уже вам
когда я наконец пойму
за что я умер подо ржевом
мечта мечталась и сбылась
блажен кто подо ржевом ляжет
и государственная мразь
нам правоту свою докажет

* * *

за победу над германией
дали бабушке медаль
на столе черствеют пряники
льётся полдень через край
это малой авиации
непредвиденный полёт
это гольдберг-вариации
простираются вперёд
это выглянуло солнышко
в десять вечера светло
это помнишь как а помнишь как
помнишь это нет не то
ничего совсем не помню я
истончается пломбир
впереди у нас япония
впереди у нас весь мир

* * *

Ты помнишь город Мухосранск,
ты помнишь этот чудный город?
Который год там мор и голод
духовный. И не любят нас.
Там вечно гроб стоит — не стол,
туда дорога дорогая...
Горит божественный глагол —
и ярко светит, догорая.


ЭЛЕГИЯ

По старой памяти по старым адресам
пройдёшься в памяти: кто умер, кто уехал.
Да в общем, и меня всё меньше здесь; я сам
всё больше становлюсь, как и они, прорехой
на чьей-то памяти...

Обоссан снеговик,
стоящий во дворе, где старикам не место, —
лишь выставка машин под окнами стоит
(ведь собственность есть кража, как известно).

Уж не поговорить с соседом по душам
и не прийти домой, размазывая сопли...
Здесь чувства добрые я лирой заглушал,
и наконец они почти совсем заглохли.

Чистейшей прелести чистейший симулякр,
унылое говно — очей очарованье!
(Но ты, малиновка, но ты, печаль моя...)
И все вы мне должны не более, чем вам я.

Здесь, пребывая в розовых мечтах,
мы, воздухом дыша, его не воровали...
И старый педераст в оранжевых очках
из Англии
лабает на рояле.

* * *

Всегда и во всём виновата жертва:
плохое место, плохое время,
не та одежда, не тот цвет кожи,
неподобающий образ мыслей...
Они вызывающе непохожи —
честные граждане бы не вынесли.

Им бы не встретиться, не нарваться,
тише воды бы да ниже травы...
Да что говорить:
они — виноваты.
Они виноваты, а мы — правы.

* * *

это снег а не просто любовь
это снег а не только свобода
незадолго до нового года
простирает защитный покров
рано вставшим и из-за стола
и с пропитанной потом постели
к сожалению наши тела
или к счастью вовеки раздельны
кто из кружки хлебал кипяток
припивал ледяным лимонадом
всех постиг тот же самый итог
уточнений не надо не надо
утешений обмана себя
слишком многих смертельно обидел
малых сих но запомни судьба
я твой вечный болельщик-любитель
тает снег о прозрачное дно
затихают последние стоны
и не то чтобы вы недостойны
просто мне всё равно всё равно
объясни напоследок что это
это памяти долгое лето
навсегда сохранит красоту
повторяющегося мотива
перепев пересвист перспектива
позабыта волшебная флейта
на промокшей скамейке в саду

* * *

после освенцима невозможно писать стихи
писать невозможно стихи после освенцима
невозможно после освенцима стихи писать
стихи после освенцима писать невозможно
освенцима писать невозможно стихи после
ты чё не понял русским языком тебе говорят

* * *

Мой Чернобыль зарос. Телеграммы добра
улетят. А синица в руке — упорхнёт.
Человек, у которого всё хорошо,
не заметит пропажи.
Словно школьник, открывший весною окно,
он стоит. Журавли уплывают на юг...
О, печалью какою шаги переполнены ваши.

Я в театре. Сомкнулась вокруг тишина.
В духоте очень зябко и пот по спине.
Под одеждой я наг, и мне стыдно себя...
Вместо нас и за нами
кто? — Неважно.
Но важно, что жизнь прожита.
Закрываю глаза. И не вижу тебя:
ты исчезла в тумане.


KÖNIGSBERG

Ещё одна, последняя сирень
(она тут расцветает чуть не с марта).
Так нехотя, но верно меркнет день…
Давай, до завтра.

Ни жалоб чаячьих, ни прочих голосов
не слышно, ни чего-то вроде пенья,
а только как великий философ
ступает по брусчатке в отдаленье.

Ты переходишь Ленинский проспект,
и вдалеке от сталинских высоток
твоей хрущёвки негасимый свет
особо чёток.