Часть первая. Горе от ума и безумие от лжи

Иногда душевная боль от существующего положения вещей бывает настолько сильной, настолько невыносимо бывает принять какие-то данности о себе и интегрировать их в свою идентичность, что человек не может ни выдержать этого, ни найти способ с этим справиться с помощью каких-то локальных защитных механизмов. Эта ситуация провоцирует на радикальное решение проблемы - на тотальный отказ от правды как от экзистенциальной ценности.
Вот, представим себе, как может переживать свою ситуацию ребенок, если он сын серийного убийцы, от рук которого пострадали соседские семьи. Как ему с этой реальностью оставаться в контакте? Как психически в ней обустроиться, чтобы хотеть жить, а не умереть? Не потому ли в России не прижилась правда как способ жизни, и не потому ли так легко снова преданы забвению безвинные жертвы сталинских репрессий, о которых стало широко известно в оттепель Перестройки, что потомки тех, кто репрессировал, кто охранял и доносил не имеют способа, как с этим вообще можно жить, если не лгать и не идеализировать Зло.
Но мы знаем, что в мире есть такой опыт, когда нация смогла с этим справиться без того, чтобы впасть в новое безумие. И нужно понять, как справились с этим, например, потомки сотрудников концентрационных лагерей, списки которых висят в Нюрнберге? Или, если более широко, - потомки нацистских преступников? Это ведь большой открытый вопрос о том, как эти люди гармонизировали свое «Я» с миром, как они психически переработали эту данность, в каком виде включили в свою идентичность?
Нам нужно с этим разобраться. И времени осталось мало. Потому что тот путь, который выбрали россияне, - не менее страшен, чем то, что его породило. Ложь разрушает реальность и создает на ее месте подходящий ей иллюзорный мир, который обороняет уже сам себя от правды еще большей ложью, еще более грубыми искажениями. Остатки разума растворяются в океане взбесившегося Соляриса, порождающего вывернутые наизнанку объекты из реальности. Так приходит безумие, которое сеет смерть вокруг.

Часть вторая. Родные «дети» Чикатило

Интересно, что в обсуждении на Фейсбуке первой части этого текста многие комментаторы незаметно для себя начали соскальзывать на тему о покаянии преступников, в том числе в Германии, и мне приходилось каждый раз заново фокусировать их внимание на том, что речь идет не о преступниках, а об их потомках.
Я думаю, что это не случайно. Я думаю, что это хорошая иллюстрация того, как трудно иметь дело с тем, что затрагивает в нас эмоции, связанные с отвержением. Если в этой точке так трудно находиться людям, к которым это впрямую не относится, - можно представить, каково тем, кто в одиночестве все это переживает как личную историю.
В одном из комментариев даже прозвучало возражение, что разница в проблематике не существенная. На самом деле разница - очень существенная. Покаяние предполагает вину - личную или коллективную, а это что-то связанное с поведением, с какой-то собственной активностью, с чем-то, что можно отделить от самого человека.
Потомки тех, кто совершил преступления против человечности, находятся совсем в другой ситуации. У них - явная или скрытая травма идентичности, потому что представление человека о родителях есть исходное основание восприятия себя как социальной и биологической единицы. Человеку приходится иметь дело с тем, что само его «Я», ядро его личности как будто испорчено, и та часть его идентичности, которая усвоила социальные нормы и хочет им соответствовать отвергает эту испорченную часть. Включаются грубые психические защиты. Процесс интеграции «Я - концепции» в единое целое становится невозможным, как и процесс внутренней сепарации от родительских объектов, что как раз принесло бы облегчение. Получается замкнутый круг. Человек остается один на один с внутренними демонами, с ощущением своего социального уродства и преследующим страхом быть отвергнутым обществом.

Я в первой части приводила условный пример ребенка, отец которого серийный убийца, от рук которого пострадали соседские семьи. Ольга Черкашина привела в комментарии конкретный пример про сына Чикатило. Она цитирует его высказывание: «Хочу опять взять фамилию отца — Чикатило. В его вину до конца не верю. Может, и были трупы, но не 53. Вообще, я считаю, что отец на самом деле ни в чем не виноват. Я не знаю, есть ли за ним трупы вообще, может, и есть, но не столько».
И дальше Ольга продолжает от себя: "Это говорит уже взрослый человек. Сначала он принимал за данность, что отец мог такое совершить. Но постепенно "стирал" себе эту данность, ее подменила память только хорошим - он говорит, что отец был дома покладистый, никогда не повышал на детей голос и покупал угощение. Он хочет помнить только это, и это становится единственной реальностью для него. Он "выправляет" образ, отделяя то, что надо ему, от полного Чикатило».
Ничего не напоминает? Разве не эту динамику мы наблюдаем с того момента как 90-е открылась информация о страшных неисчислимых жертвах репрессий?
Может быть, пришло время повернуться к этой проблеме лицом и больше не отворачиваться? Не сходить с этой точки? Не выходить из этой комнаты, где сидит "сын Чикатило".

Часть третья. Приемные «дети» Чикатило

Когда я родился, людей ежедневно в шесть часов утра будила радиоточка хоровым исполнением гимна СССР. Были там, в частности, такие слова: "Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил!" Сталину не удалось меня вырастить - когда он отдал душу тому, кого эта душа интересовала, мне исполнилось два с половиной года. Но радиоточка еще несколько лет пела, что меня вырастил именно Сталин. Затем меня последовательно растили Хрущев и Брежнев, Андропов и Черненко... Теперь я знаю - они были
«серийные отцы».

Борис Херсонский

В предыдущих двух частях я как будто сама для себя сформулировала более менее ясный социально-психологический расклад той проблематики, неразрешимость которой привела к сегодняшним тяжелым реалиям состояния общественного сознания. С одной стороны, потомки репрессированных, которые несут в себе незавершенные, кровоточащие семейные истории. С другой стороны, потомки тех, кто репрессировал, доносил, охранял, оставшиеся наедине со своей травмой идентичности и избравшие путь отказа от правды как единственно доступный способ справиться с этим (я назвала их «дети Чикатило»). И отдельно те, кто как бы ко всему этому прямо непричастен, чья семейная история не отягощена ни первым ни вторым, но кто тем не менее, чувствует эту сопричастность как свою долю коллективной ответственности и способен на покаяние внутри, на том уровне, где нет чужой боли, и чужого греха, где «колокол всегда звонит по тебе».

И тут появляется комментарий в Фейсбуке Марии Белкиной, который заставляет меня признать, что ситуация намного сложнее и страшнее, хотя казалось бы - дальше некуда.

Мария пишет: «Все было бы проще, если бы реабилитация Сталина поддерживалась только потомками палачей. Помните, во время перестройки был такой дед, судился за честь и достоинство Сталина и при этом говорил, что его отец был репрессирован? Но он гордился своей «верностью", несмотря ни на что, умением переступить через муки отца. Я знаю женщину, которая пользуется правами реабилитированных (родилась в ссылке). Голосует за Единую Россию, абсолютно лояльна и даже не пытается узнать, где и когда убит дед. Знаю интеллигентных и симпатичных людей, которые знают, что предки репрессированы в Перми, но не считают нужным дойти до пермского Мемориала и узнать обстоятельствах. На поминальных мероприятиях их не вижу. Есть агрессивно настроенные потомки - не хочу ничего знать и не понимаю, зачем вы в этом копаетесь. Есть ироничные - вы этим живете, а мне эти древности не интересны. Многие из этих людей не знают отчества своих дедушек и бабушек, они не чувствуют никакой связи с ними. Некоторые любят говорить, что им "все дала страна", забывая про тяжкий труд родителей. Насчет моей "нелюбви к России" тоже от них слышала - и именно по поводу отношения к репрессиям. Люди воспитаны в понимании того, что Родину надо любить больше, чем родню, но от Юния Брута они отличаются тем, что Родина для них равна государству и даже более узко - начальнику родины, зам. начальнику и зам.зам начальнику, как в известной песне.»

Как можно объяснить это феномен?

Здесь я хочу обратиться к материалам российско-германской психоаналитической конференции «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии», которая проходила в мае 2010 года в Москве (до всего этого ужаса, с которым страна столкнулась с началом 2014) и привести отрывок из доклада психоаналитика Марии Тимофеевой, где она пересказывает сон своей пациентки, сюжет которого настолько часто в разных модификациях повторялся в снах других ее пациентов, что она предложила его рассматривать как «архетипический сон советского человека»:

«Я потеряла паспорт. Недавно вышел закон, по которому людей, не имеющих паспорта на такое-то число, будут расстреливать. И вот меня должны расстрелять. Но до конца месяца я ещё живу на воле. И все вокруг меня очень жалеют. Мама, папа, Миша (ее муж). Но всем понятно, что меня должны расстрелять и ничего с этим не поделаешь. Никто, включая меня, ничего не предпринимает. Мама говорит: «Ничего, может быть, не расстреляют, а только попугают расстрелом и отправят в лагерь на десять лет». Так и происходит. Я еду в товарном поезде по тундре и как будто бы вижу давно знакомый пейзаж. У меня такое чувство, что вот теперь все по-настоящему, так и должно было быть, а благополучная семья, муж, добрые родители, квартира в центре Москвы – это бутафория, театр, и я всегда это знала».

Мария Тимофеева комментирует это сон так: «…с одной стороны, родители ведут себя как государство, солидаризируясь с ним и соглашаясь с его нечеловеческим законом, а с другой – они, как и их ребенок, беззащитны и абсолютно беспомощны перед этим государством».

А теперь давайте добавим к тому, о чем пишет Мария Тимофеева ситуацию, когда эти родители оказались репрессированы и посмотрим на это из внутренней психической реальности ребенка. В его представлении они сначала соединились с государством, психологически оставив его один на один с этим ужасным убийственным объектом, а затем этот объект уничтожил их. Какие психологические ходы остаются у этого ребенка, чтобы выжить? Самый очевидный - «тоже» отречься от этих родителей и заслужить любовь страшного могущественного объекта - государства, быть усыновленным им. Да, этот объект может убить, может причинить страдания, но он сильный и способен защитить в отличии от беспомощных родителей. Дети усваивают урок, что правда в силе, которой у них нет и нет у старших в семье тоже. А значит, нужно быть ближе к этой силе, буквально слиться с ней, стать одним целым, идентифицироваться с государством, делегировав ему свою субъектность, отказавшись от нее ради иллюзорной безопасности. И сделать так, чтобы этот приемный родитель признал и полюбил как своих. А для этого нужно навсегда стереть саму память о том, что были те, другие…
Я думаю, что все вышесказанное может служить одним из объяснений живучести в нашей стране патернализма как модели общественного устройства.

Однако напрашивается вопрос - если все так, то почему же не все дети предали своих родителей, старших родственников, бабушек и дедушек? Трудно сказать. Можно предположить, что в этих семьях изначально сложились другие отношения, что родители успели стать для этих детей сильными хорошими объектами и потому все события, случившиеся в этих семьях в годы репрессий, переживаются как страшное горе и требование правосудия и общественного покаяния и осуждения. Эти люди хранят память о своих родных, отвоевывают ее у времени и защищают, как могут, от государства и его детей - родных и приемных «детей Чикатило».

Покаяние, исходящее из глубинного ощущения личной сопричастности (я называю это "покаяние невиновных"), принятие на себя своей доли коллективной ответственности за все, что происходит с твоим народом, в твоей стране (и в мире в целом), - жизненно необходимо. Но на эту внутреннюю работу способны личности уже достаточно зрелые и свободные принять себя во всей целостности и амбивалентности. Это процесс может стать встречным целебным потоком общественного сознания, который, однако, не должен размывать задачу психологической помощи людям, застрявшим в травме идентичности на пути внутренней социализации.

И задача эта не такая узкая, как может показаться, потому что проблема «сына Чикатило» - это органичная проблема любого человека в патерналистском обществе тоталитарного характера. Если мы сможем найти и предложить новые пути, новые решения этой психологической задачи, помимо лжи, ведущей к безумию и идеализации Зла, то тем самым мы сможем найти выход из ловушки патернализма. Мы поможем себе как обществу встать на путь разотождествления с родительской фигурой тоталитарной власти и начать эволюционный процесс коллективной сепарации общества от власти к обретению новой идентичности.