Григорий Водолазов. Идеалы и идолы.

Мораль и политика: история, теория, личные судьбы

М.: Культурная революция. 2006. — 864 с.

Мало с чем могу сравнить впечатление, которое произвела на меня в начале 70-х гг. книга Григория Водолазова “От Чернышевского к Плеханову”. И то интеллектуальное воздействие, которое она на меня тогда оказала.

В книге шла речь о русских публицистах второй половины XIX века, о движении их мысли от вопроса “что делать?” к ответам на него. Но написано это было так, что их вопрошания и искания воспринимались обращенными непосредственно к нам — людям, живущим столетием позже.

Да, так писали в 70-е многие. Однако чаще всего это был литературный прием, позволявший обозначить свое неприятие советской политической реальности и донести его — в обход цензуры — до читателя. На этом фоне книга Водолазова выделялась тем, что прошлое в ней служило не просто подспорьем, позволявшим выразить критическое отношение к настоящему: смотрите, мол, как все похоже и одинаково мерзко. Автора интересовало другое: как люди столетие назад в схожей исторической ситуации искали выход из нее, какие предлагали программы и способы ее преодоления.

Конечно, подробно анализировались и тактические приемы, которые помогали донести до читающей публики со страниц подцензурных изданий нужную мысль. Но главным для автора все же было не то, как доносились до читателя взгляды, противостоявшие официальным, а то, что доносилось. Этого почти никто в то время, кроме Водолазова, не делал.

Потом уже, познакомившись с автором, я узнал, что книга, помимо прочего, была направлена, по его замыслу, и против умеренно оппозиционного, не противостоявшего всей политической системе страны в целом (“системного”) либерализма “Нового мира” периода его наибольшего влияния. Точнее — против той части редакции, которая определяла в 60-е гг. идеологическое направление журнала.

Григорий Водолазов, тогда еще совсем молодой человек, начинал уже писать для него и успел до увольнения Твардовского с поста главного редактора опубликовать несколько статей. Он примыкал к тому крылу редакции, которое было представлено Юрием Буртиным и Игорем Виноградовым и которое они сами называли демократическим. По отношению к существовавшей тогда политической системе это направление было антисистемным. И своей книгой Водолазов — на примере “Современника” и “Русского слова” — попытался показать, каким должен быть подцензурный демократический журнал, чем должен он отличаться от изданий, руководители и авторы которых озабочены лишь либерализацией существующего политического режима при сохранении его глубинной недемократической природы. Впрочем, тогдашний режим не готов был терпеть и “системных” либералов: книга вышла в 1969 году, когда “Новый мир” был уже накануне разгрома.

Обо всем этом читатель, интересующийся эпохой 60-70-х гг., может узнать теперь из первых рук, познакомившись с новой книгой Водолазова “Идеалы и идолы”. В ней представлены и фрагменты той, первой его книги “От Чернышевского к Плеханову”, и некоторые журнальные статьи тех лет, и воспоминания об идеологическом размежевании в “Новом мире”. Но самое интересное заключается в том, что в “Идеалах и идолах” воспроизведены и работы автора более поздних периодов, перестроечного и постперестроечного, и у нас есть возможность увидеть, как сам он следовал и следует тому, к чему призывал в брежневские времена.

Сразу скажу: последовательность редкостная. Какая бы политическая погода на дворе ни стояла, какие бы ни дули идеологические ветры, автор остается верен себе. Он остается убежденным приверженцем демократии, противостоящим и новому, постсоветскому “системному” либерализму элит, и тем подделкам под демократию, которые распознаются им быстрее и острее многих других. Потому что у него есть критерии, позволяющие легко отличать белое не только от черного, но и от серого.

Еще в первой половине 90-х гг. Водолазов назвал политический строй, складывавшийся в постсоветской России, “номенклатурной демократией”. Мне тогда этот термин не нравился, мы с Водолазовым даже на сей счет полемизировали публично, и он эту полемику счел нужным воспроизвести в своей книге. Я и сейчас не могу сказать, что термин кажется мне точным. Во-первых, “номенклатурной демократией” можно назвать и ее советскую версию. А во-вторых, само словечко “номенклатура” жестко привязано опять-таки к советской эпохе и советскому способу “подбора и расстановки кадров”. Но не могу и не признать, что ничего лучшего для обозначения постсоветского “народовластия” до сих пор не придумали. “Управляемая демократия” хуже уже тем, что в ней не обозначен управляющий, а демократия “суверенная” представляет собой тот случай, когда прилагательное не столько проясняет смысл существительного, сколько камуфлирует его содержание.

Не могу не упомянуть и о том, что уже в августе 1992 года Водолазов в одной из статей (она тоже есть в книге) писал о необходимости проведения новых выборов. Наверное, это писалось с опозданием: выборы надо было проводить сразу после того, как распался СССР и образовалось новое российское государство. Этого не сделали, были сохранены позднесоветские политические институты, и в итоге страна получила кровавую осень 1993-го. Но автор книги уловил несообразность раньше многих других, как чутко уловил и то, что под именем свободной демократической России складывалось нечто иное, названию не соответствовавшее. И опять-таки потому, что у него были критерии, не позволявшие считать людей демократами только на основании того, что они противостояли коммунистам и поддерживали Ельцина в его противоборстве с хасбулатовским Съездом народных депутатов.

И все это было против течения, без надежды на серьезный отклик в обществе, не готового воспринимать борьбу “демократов” и “коммунистов” как столкновение номенклатурных остроконечников и тупоконечников. Мне тоже не во всем был близок тогдашний пафос Водолазова и выступавшего с ним в соавторстве Юрия Буртина. И, перечитав в книге нашу с ними полемику тринадцатилетней давности, неправым я себя признать не готов. Более того, последующий ход событий лишь укрепил меня в моей позиции.

Я был согласен с автором книги тогда, как согласен и теперь, в его критике “номенклатурной демократии”, которой он противопоставлял и противопоставляет демократию “низовую”. Или, что то же самое, демократию с гражданским обществом как ее единственно надежным фундаментом. Но такая критика, если она касается только власти, сама по себе мало что дает, на мой взгляд, для понимания происходящего.

Гражданское общество нигде не возникало благодаря содействию номенклатурных или каких-то других “верхов”. Оно возникает и развивается только в результате обретения способности организованно противостоять им, отстаивая свои интересы. Российское общество в 90-е годы такой способности не обнаружило. И тем самым косвенно содействовало утверждению “номенклатурной демократии”.

Власть такова, какой население позволяет ей быть, — вот что мне представляется на сегодня самым важным. И если в критике власти от этого отвлечься, то легко соскользнуть на позицию ее советчика, в котором она меньше всего нуждается.

К сожалению, автор книги такого соскальзывания не избежал. Иначе мне трудно объяснить, почему он предлагал дополнить нынешнюю президентскую “вертикаль власти”, изначально “номенклатурную”, горизонталями гражданских организаций. Да не бывает же так, если организации эти не возникают снизу и не имеют сил, чтобы заставить с собой считаться! При таких обстоятельствах властная вертикаль не только не может быть “дополнена” автономными от нее горизонталями, но может использоваться лишь для того, чтобы укреплять именно “номенклатурную” составляющую демократии и подавлять уже существующие организации, от вертикали недостаточно зависимые. Что мы в последние годы и наблюдаем.

Но это, как мне кажется, частные разногласия. Мы с автором книги хотим для страны, — по крайней мере, в обозримой перспективе, — одного и того же, хотя несколько расходимся в понимании того, почему это не получается. А перед убежденным “народничеством” Водолазова, проявившемся в пору, когда о народе и народовластии вспоминали разве что зюгановские и анпиловские коммунисты, я снимаю шляпу. Нужно было иметь интеллектуальное и гражданское мужество, чтобы выступить с идеей “демократической альтернативы” и против демократов, и против коммунистов еще до того, как был обнародован текст авторитарной ельцинской конституции. Не знаю, рассчитывал ли автор быть услышанным и понятым, но шансов на это у него не было никаких.

Однако главное, в чем проявилось водолазовское “против течения”, я вижу все же в другом. Я вижу это в самом факте его книги, в том, какие свои прежние тексты он в нее включил и что нового добавил.

Дело в том, что автор — социалист, сформировавшийся в марксистской интеллектуальной традиции. И он не только не отрекается от нее, но и не считает нужным умалчивать о своей былой приверженности. Потому что эта приверженность с ним и поныне.

Учитывая особенности постсоветской интеллектуальной атмосферы, такая открытость вызывает глубокое уважение. Ведь факт же, что отыскивание марксистских следов в писаниях оппонентов стало сегодня для многих своего рода дополнительной специализацией: вместо того, чтобы разбирать чьи-то доводы, можно походя окрестить их марксистскими, что уже само по себе кажется неотразимым аргументом. И не только самим авторам обличений, но и большинству их читателей и почитателей. А то, что подобный антимарксизм призван лишь прикрыть теоретическую наготу, замечается немногими. Время такое — углубляться некогда, и в спешке знаки становятся важнее смыслов.

Григорий Водолазов не отрекается от своей интеллектуальной биографии и меньше всего думает о том, как угодить бывшим исследователям “развитого социализма” и “социалистического образа жизни”, ставшим энтузиастически развенчивать себя прежних, не признаваясь в том, что разоблачают сами себя. Он может позволить себе об этом не думать, потому что таким “исследователем” советской идеологической мифологии никогда не был.

Он был из числа наиболее заметных критиков сталинской системы и ее послесталинских трансформаций как искажений социалистического идеала в его марксистской интерпретации — своего рода марксистских протестантов. И он предъявляет современному читателю своеобразный отчет: вот то, что я писал в 60-е гг., вот то, что в 70-е, вот то, что во времена перестройки и позже. Вот марксизм, за который я еще в студенчестве удостоился чести отвечать на вопросы следователя КГБ, а потом — не меньшей чести быть отслеживаемым этим Комитетом в регулярно обновлявшемся персональном досье, которое к моменту распада режима составляло несколько томов.

Я это не к тому, чтобы выразить солидарность со всем, что автор говорит о Марксе и Ленине. Более того, во времена перестройки нам приходилось с ним резко и жестко полемизировать. Эта полемика подробно представлена в книге “Социализм: между прошлым и будущим” (М.: Прогресс. 1989), и здесь не место на ней останавливаться. Ограничусь поэтому лишь одним замечанием: фундаментальное заблуждение Маркса и Ленина заключалось, по-моему, в том, что они считали демократию сочетаемой с отменой частной собственности. При такой исходной посылке жизневоплощение марксистской доктрины не могло не обернуться сталинизмом, маоизмом или чем-то похожим. Но поэтому и поиски задним числом маркистской альтернативы сталинизму, столь распространенные в перестроечные времена, я считал непродуктивными и от своей позиции, представленной в упомянутой книге (и тоже в прямой полемике с Водолазовым), не отказываюсь. В частности, и потому, что усматриваю в подобных поисках иного прошлого, до сих пор модных, вольную или невольную капитуляцию перед неподатливостью настоящего, вольное или невольное признание его безальтернативности.

Но для меня важно все же не то, в чем именно Водолазов прав, а в чем ошибается. Гораздо важнее то, что перед нами — честная, последовательная и постоянно развивающаяся мысль, чуждая каким-либо конъюнктурным метаниям. Это важнее хотя бы потому, что монополия на истину никому из смертных не дарована, а в неприятии любых притязаний на такую монополию мы с Водолазовым едины. А также потому, что Водолазов и сам отнюдь не апологет марксистского проекта в его первоначальном виде, он видит и его изъяны, его историческую и теоретическую ограниченность. Прежде всего — непредусмотренность в нем захвата упраздненной частной собственности бюрократией. Другое дело, можно ли было это заранее предусмотреть и могла ли такая теоретическая прозорливость сказаться на экономической и политической практике, на ходе и исходе советско-социалистического эксперимента в России и других странах. Произошло то, что произошло, и даже господу Богу не дано, судя по всему, сделать бывшее небывшим или иным.

С автором можно и, по-моему, нужно спорить, но его аргументы в защиту марксизма нельзя просто отбросить как некую теоретическую архаику. И потому, что марксистская традиция не отброшена полностью мировым обществознанием, а частично им ассимилирована. И потому, что в продолжение и развитие этой традиции и сегодня появляются труды, широко обсуждаемые в респектабельных академических изданиях Европы и США, — достаточно сослаться на “Империю” Майкла Хардта и Антонио Негри. И потому, что на Западе сложились влиятельные научные школы (например, школа “миросистемного анализа” Иммануила Валлерстайна), чьи прогнозы относительно капиталистического общества во многом близки к марксистским. Поэтому, кстати, нынешний огульный отечественный антимарксизм выглядит не менее провинциальным, чем прежние рьяные “марксистские” изыскания его современных боевиков, которые дружно выискивали в текстах тех же Маркса и Ленина “критерии социалистичности социалистического образа жизни”.

С Водолазовым, повторяю, можно и нужно спорить о марксизме и роли марксистского проекта в отечественной и мировой истории. Но с ним нельзя всерьез спорить, зная предмет спора из вторых или третьих рук. Потому что Водолазов знает Маркса и Ленина так, как ныне вряд ли кто знает в стране. Это и позволило ему в годы перестройки как очищать их наследие от приватизировавшего его советского обществоведческого официоза в лице одного из его столпов академика Петра Федосеева, так и защищать от не во всем оправданной, по мнению Водолазова, критики Василия Гроссмана во впервые опубликованной в те годы повести “Все течет”. И если в первом случае автор противостоял исторической инерции (единственным текстом, на изъятии которого из известного сборника “Иного не дано” настаивали в ЦК КПСС, был очерк о Федосееве), то во втором — общественному мнению, форсированно освобождавшемуся от ленинского культа и менявшему предписанное почитание на дозволенное отторжение.

Убеждения автора понуждали его плыть против исторического потока. И он делал то, что считал правильным и нужным. А теперь он вторично представляет свои старые полемические работы на суд читателей. Убеждений, если они есть, не стесняются. Стесняются конъюнктурного приспособленчества, о котором спешат забыть, когда времена меняются и приспосабливаться надо уже к чему-то другому, чем раньше.

Меня, признаюсь, удивило, что Водолазов решил рассказать в своей новой книге о том, как в годы перестройки, перед самым крушением советского строя пытался, став одним из руководителей журнала “Проблемы мира и социализма”, преобразовать международное коммунистическое движение на новых, демократических началах. Судя по всему, руководителям КПСС это казалось уже в то время наивным, и те из них, к которым он взывал с просьбами и требованиями о поддержке (соответствующие документы в книге приводятся), услышать их не могли. Но в глазах Водолазова то было предательством идеалов и остается таковым до сих пор. Он делал то, что считал единственно правильным, полагая, что руководители партии, в которой он состоял, должны были думать так же.

Мне не кажется, что Григорий Григорьевич был тогда прав. Я уверен, что ни советский социализм, ни подчиненное Москве международное коммунистическое движение перестроить было нельзя, что приговор им история к тому времени уже вынесла. И то, что движение это ушло в политическое небытие вместе с СССР и КПСС, — едва ли не самое убедительное тому подтверждение. Собственных глубоких корней в своих странах оно не имело и самостоятельно существовать не могло. Но я опять снимаю шляпу в знак уважения к человеку, который плывет против течения, даже если это течение самой истории.

К тому же, может возразить автор, и история, бывает, возвращается к тому, от чего, казалось бы, навсегда ушла, и продвигается вперед посредством возрождения и обновления прошлого. Потому что у любых исчерпавших себя форм жизни, в том числе и не очень привлекательных для современников, есть своя идеальная сторона, которой не суждено было стать реальной, есть свое невоплощенное. Правда, доказать, что ему суждено вернуться и воплотиться в будущем иначе, чем в прошлом, невозможно в принципе. Но ведь нельзя доказать и обратное…

Автор книги, как я уже говорил, к реанимации прежних проектов не призывает. Не претендует он и на их обновление, признавая такую задачу непосильной для одного человека. Пафос его книги в другом: если идеалы имеют свойство окукливаться в идолы и идолопоклонство, то это не значит, что их надо предавать забвению. Если добрыми намерениями, замечает Водолазов, вымощена дорога в ад, то отсюда еще не следует, что в рай могут привести намерения недобрые. Отсюда следует лишь то, что одними добрыми намерениями руководствоваться опасно, надо научиться просчитывать последствия их осуществления. Целясь в идолов, не расстреливайте идеалы! — вот что хочет сказать нам автор.

И это тоже сегодня не модно. Постмодернистский мир купается в прагматике и симулякрах, он стер границы между подлинным и неподлинным. А новых проектов, высвечивающих горизонты новой подлинности, пока нет. При том, что старые успели обнаружить свою уязвимость. Либеральный проект с его акцентом на индивидуальный свободе преобладающую часть человечества не устраивает, так как ассоциируется с неравенством стран и народов, а социалистический выявил свою несовместимость не только со свободой, но и с равенством. Как же быть?

Ответ автора: для начала давайте хотя бы осознаем, что человечество, лишенное общественных идеалов, обречено. И если все его прежние идеалы переживают кризис, то давайте отойдем от постмодернистской апологетики этого кризиса, давайте откажемся считать его достигнутой наконец-то бескризисной нормой и попробуем увидеть в нем не итог, а проблему. А чтобы глубже осознать ее, обратимся к ее истокам, к тому времени, когда все еще только зарождалось, и к тем мыслителям, с которых начиналась интеллектуальная история современного мира.

Так объясняет Водолазов, почему он в 90-е гг. стал углубленно изучать наследие Сократа, Платона и Аристотеля, которые заменили ему Канта, Гегеля, Маркса, Ленина, Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Так объясняет он, почему в его книге прежние тексты перемежаются с анализом идей и проектов великих греков. И все это не выглядит собранием сочинений разных лет, размещенных в вопиющем хронологическом и содержательном беспорядке, только и исключительно потому, что все это — об одном и том же. Об идеалах, воплощающихся в идолы, и о том, почему так происходит.

Я не знаю, могла ли в принципе такая книга выйти из-под пера человека, не принадлежащего к поколению шестидесятников, к тому их крылу, идеалом которого был демократический “социализм с человеческим лицом”. Я даже не уверен в том, что нечто похожее могли бы написать те представители этого поколения и этого крыла (Юрий Буртин, Игорь Дедков, Лен Карпинский и другие), о жизни и идеях которых автор рассказывает с редкой по нынешним временам интеллектуальной и душевной щедростью. Ее мог, по-моему, написать только человек, для которого социалистическая идея настолько органична, что он без какого-либо насилия над собой мог столь последовательно отстаивать ее и в советское время, и в перестроечное, и в постсоветское. Только человек, глубоко переживший ее кризис и не мыслящий своего существования без поиска выхода из него, — хотя бы и сугубо теоретического. Короче говоря, ее мог написать только Григорий Водолазов. И я очень рад за своего давнего друга, которого считаю одним из своих учителей, что он это сделал.

Удивительными получились в его передаче поиски древнегреческих мыслителей. Это уже не просто “против течения”. Это изложено так, как будто никаких “течений” не существует вообще, а есть лишь автор со своими вопросами и запросами к бытию и сознанию, и есть люди, жившие двадцать пять столетий назад, но озабоченные тем же, что и он.

“Течение” требует рассматривать минувшие эпохи в их отличиях друг от друга и от нас, нынешних, в их исторической и культурной особости и обособленности, в их замкнутости на себя, а не в их разомкнутости в прошлое и будущее. А тут — все с точностью до наоборот: водолазовские великие греки ищут ответы на его вопросы, они — его современники, которых он заставляет говорить его собственным языком.

Более того, делает это осознанно, используя для актуализации древних мыслителей особые приемы: водолазовский Сократ, никогда ничего не писавший, пишет из тюрьмы письма Платону, а Аристотель наиболее важные для Водолазова мысли фиксирует в дневнике. И автор книги не только не скрывает, но и предупреждает: это не они, это я за них излагаю то, что они думали, моим, а не их языком и в моей, а не в их стилевой манере.

Наверное (и даже наверняка), специалисты в области античной философии найдут основания для упреков автору в некорректности. Но не думаю, что кто-то сумеет усмотреть в этой попытке сделать Сократа, Платона и Аристотеля нашими современниками всего лишь произвольные фантазии на темы древнегреческой политической мысли. Слишком очевидна проделанная автором огромная работа по освоению (превращению чужого в свое!) первоисточников и их осмыслению в собственной логике, исходя из собственных вопросов и желания вычленить в текстах ответы именно на них.

Видно, как автор увлечен своим поиском. И меня, как читателя, он увлекает тоже. Это, помимо прочего, еще и высококлассная педагогика. И я бы посоветовал Григорию Водолазову соединить античные сюжеты книги, разбросанные по ее страницам, в связный текст и издать отдельно. Отличное было бы пособие для студентов политологических факультетов. Преподаватели жалуются: не интересны их слушателям Платон с Аристотелем, не хотят их читать, а тем более — изучать. А водолазовским студентам, судя по их письменным работам, тоже представленным в книге, эти мыслители стали интересны. Что, по нынешним временам, уже достижение.

Нетрудно заметить, что интерес к ним возбуждается вопросом, который для автора и есть самый главный: можно ли соединить политику и нравственность? Прав ли Никколо Макиавелли, считавший их несовместимыми? Если “да”, то высокие общественные идеалы и в самом деле могут служить лишь пищей для идолов, а потому лучше о них забыть: по крайней мере не будет идолов. А если Макиавелли не прав, то как все же подчинить политику нравственности?

Сократ ответил: “Не знаю”. Но сам вопрос он считал настолько важным, что ради привлечения к нему общественного внимания сознательно пошел на смерть. А его ученики и последователи продолжали искать ответ. И Григорий Водолазов приглашает нас вместе с ними заново пройти их путь, а предварительно и путь самого Сократа. Не забывая о том, что Макиавелли много столетий спустя снимет сам вопрос, как заведомо неразрешимый, но помня и о том, чем оборачивается в политике аморализм. В частности, и в современной России.

Кстати, именно античные сюжеты Водолазова вызвали у меня желание порассуждать о некоторых прошлых и нынешних отечественных проблемах. Раньше я говорил в основном о самой книге. Теперь, в соответствии с журнальной рубрикой, воспользуюсь ею как поводом.

Автор подробно и эмоционально, с многочисленными ссылками на исторические фигуры (от Кромвеля до Ельцина) повествует об открытом Платоном всеобщем законе круговращения политических режимов. Своего рода “беличьем колесе”, как называет его Водолазов. Колесо бесконечно вращается от одной политической формы к другой, каждый раз приводимое в движение некими нравственными первотолчками, сила которых быстро иссякает, и новая форма, как и ее предшественница, подвергается моральной коррозии, после чего сменяется другой с тем же конечным исходом. Демократия сменяется тиранией, тирания — тимократией (властью “людей чести”, позднее названных революционерами), тимократия — олигархией, а та — снова демократией. И так — без конца и, соответственно, без начала: какие концы и начала у кольца?

Если кого-то объем книги (около девятисот страниц!) устрашит, советую прочитать хотя бы главы о “беличьем колесе”. Ну, а дальше как захочется и как пойдет. У меня же, повторяю, именно они вызвали некоторые размышления, выводящие за границы водолазовского текста.

Прежде всего, никакого такого всеобщего закона не существует. Так что если уж Платону, следуя полушутливому совету Водолазова, и присуждать посмертно Нобелевскую премию, то с существенными оговорками. Оговорками насчет того, что речь идет не обо всей мировой истории, а лишь о тех ее периодах, когда перед определенными странами и народами вставал вопрос о соединении общественного и государственного порядка со свободой. Или, что то же самое, вопрос о способах легитимации власти в условиях свободы либо при отчетливо выраженном запросе на нее.

В древних восточных деспотиях политического “беличьего колеса” не знали. В средневековых монархиях — тоже. Оно появляется только там и тогда, где и когда власть легитимируется не именем Бога, а именем народа. Так было в Древней Греции, а потом долго не было нигде вплоть до европейских революций Нового времени. Но если Европа и произросшая из нее современная западная цивилизация, покрутившись в этом колесе, новый устойчивый способ легитимации со временем обрели, то в других регионах дело обстоит намного сложнее. А Россия к тому же обременена некоторыми индивидуальными особенностями ее исторической биографии, которые уже сказывались неоднократно и, полагаю, могут сказаться и в обозримом будущем.

Мы, как мне кажется, до конца еще не разобрались в том, почему наша страна, попав в феврале 1917 года в свое “беличье колесо”, начала вращаться в нем на неведомый до того миру коммунистический манер. Ведь Европе необходимый для этого набор идей был известен не со времен Маркса, а с эпохи Платона, государственный проект которого и призван был остановить круговращение политических форм, им же, Платоном, открытое и описанное. Но нет, никто этим проектом не соблазнился вплоть до ХХ века, когда им соблазнилась Россия.

Почему-то именно у античного мыслителя заимствовала она, того не подозревая, многие конкретные детали жизнеустройства, а вовсе не у Маркса, который о деталях как раз почти ничего не писал. Почитайте Водолазова: его сопоставления платоновского теоретического проекта с политической и идеологической практикой сталинского и послесталинского СССР очень рельефны и убедительны. Но вопрос-то остается: почему все же Россия? Почему именно в ней платоновский умозрительный проект, преподнесенный как марксистский, на какое-то время стал жизненной реальностью, причем с достаточно высокой степенью легитимности?

Есть множество объяснений русского казуса ХХ века. Автор книги упоминает вскользь об одном из них, делающем упор на особенности политической культуры населения. Если, мол, эта культура авторитарная, то любой демократический проект в ней увязнет. Хорошо, но какая здесь связь именно с “платоновской” государственной моделью? Почему авторитарная культура, в мире широко распространенная, именно Россию сделала не только первопроходцем коммунизма, но и позволила ей провести невиданную по темпам и варварству способов индустриальную модернизацию и стать одной из двух мировых сверхдержав?

Дело, думается, не столько в политической культуре, сколько в том, что она в России была дополитической, догосударственной. Об этом еще в позапрошлом столетии писали славянофилы, ставившие, правда, в используемых мною прилагательных не “до”, а “не”. И они, полагаю, во многом были правы. Но славянофилы не говорили о том, что речь по сути идет о культуре, в которой еще не отчленились друг от друга, не стали автономными военная и мирная составляющие. Поэтому она не просто авторитарная, а авторитарно-милитаристская, позволявшая выстраивать мирную жизнь по военному образцу. А это и есть догосударственный родо-племенной коммунизм, перенесенный на государственный уровень и к нему приспособленный.

Вспомним политико-идеологическую лексику советской эпохи, все эти “штурмы”, “наступления”, “отступления”, “фронты”, не говоря уже о всепроникающей “борьбе”. Вспомним о “солдатах партии”, а также о том, что сама она во всех редакциях своих уставов именовала себя боевой организацией. Вспомним об искусственном насаждении образа врага — не только внешнего, но и внутреннего. Вспомним, наконец, что даже достижения в труде поощрялись на военный манер — орденами и медалями. Отторгалось все это культурой? Нет, не отторгалось. А если не отторгалось, то, значит, полностью чужеродным для нее не было.

Да, первичное отторжение все же имело место. Первая попытка милитаризации мирной повседневности в начале 20-х гг. провалилась. Показательно, что государственная политика тогда называлась “военным коммунизмом” и после победы в гражданской войне лидеры большевиков вовсе не собирались от нее отказываться. “Пусть рабочий класс организует производство, как организовал он Красную Армию”, пусть каждый рабочий проявит себя в созидательной работе “как член Красной армии труда” — это не Сталин, это — послевоенный Ленин.

Тогда не получилось. Но если через десять лет второе издание “военного коммунизма” удалось осуществить, то не только потому, что Сталин успел создать недостававшие для этого организационно-административные, идеологические и репрессивные механизмы. Его удалось осуществить, потому что противоядия против милитаризации жизненного уклада и политической альтернативы ей в культуре народного большинства не сложилось. Будучи по своей природе дополитической, она оказывалась беззащитной перед государственным произволом, апеллирующим к военным угрозам, и тяготела к его оправданию, в частности, и моральному.

Вот почему платоновское “беличье колесо”, втянув в себя Россию, закрутилось в ней так, как до того нигде не крутилось. Но его резкая остановка в сталинскую эпоху на отметке “тирания” не была радикальным разрывом не только с культурной, но и с государственной традицией страны. И вовсе не случайно Сталин пытался сочетать идеологическое отмежевание от нее с киноапологиями таких ее персонификаторов, как Иван Грозный и Петр I. Тем самым советский режим ставил себя в преемственную связь с отечественной государственной историей и ее особенностями.

Ко времени большевистского переворота она успела пройти длинные циклы милитаризации и постепенной демилитаризации жизненного уклада. Первый начался после освобождения от монголов и завершился милитаристской модернизацией Петра, — тоже не имевшей в мире аналогов. Второй начался почти сразу после его смерти, прошел стадии раскрепощения сословий (от дворянства до крестьянства) и завершился кризисом легитимности власти и обвалом государственности, которая к демилитаризованному состоянию при сохранении дополитической культуры крестьянского большинства оказалась неприспособленной. А в ХХ веке все экономические, политические и правовые тенденции этого цикла были насильственно отсечены, и прежняя история повторилась в ускоренном темпе: новый виток милитаризации и — новая демилитаризация, начавшаяся в послесталинский период и тоже завершившаяся государственным обвалом. Понятно, что вновь завертелось “беличье колесо”, всегда сопутствующее изменению прежних источников легитимации власти при неукорененности новых.

Я пишу все это лишь для того, чтобы рельефнее обозначить проблему, для России и ее правящего класса беспрецедентную. У него нет сегодня иного способа своей легитимации, кроме демократически-правового. Но этот способ надежен и эффективен только в том случае, если политическую субъектность обретает и общество, становящееся гражданским. При “номенклатурной демократии” и “номенклатурной многопартийности” (еще один водолазовский термин) он не может обеспечить ни развитие, ни устойчивую стабильность, не зависящую от того, сколько стоит баррель нефти на мировых рынках. Однако наш правящий класс может управлять лишь обществом-объектом. Других навыков у него нет, как и интереса в их обретении. А у общества нет потребности и воли становиться гражданским. И куда качнется при таком положении дел приостановленное как будто бы Путиным “беличье колесо”?

Удержать его в нынешней точке уж точно не удастся. Весь инерционный ресурс авторитарно-милитаристской культуры Путин вычерпал до дна. Новому президенту не придется уже штурмовать Грозный в ответ на вторжение чеченских боевиков в Дагестан и взрывы жилых домов в Москве и других городах. А потому для упрочения легитимности его власти ничего не дадут уже ни постоянные напоминания о победе над нацизмом, ни полеты на военных самолетах, ни визиты на подводные лодки. Не потому ли так озабочены сегодня кремлевские политологи сохранением политического влияния Путина после завершения его второго президентского срока?

Из нынешней исторической точки нет возможности двигаться в сторону третьей милитаризации жизненного уклада и третьей милитаристской модернизации на манер петровской или сталинской. Для этого нет ни соответствующей дополитической культуры (осталась в прошлом), ни стратегических военных целей (безопасности ядерной державы никто угрожать не может). Значит, альтернативы демократически-правовому государству попросту не существует. Да, но ведь и при безальтернативном маршруте можно угодить в круговорот номенклатурных имитаций этого маршрута!

Так что вовсе не случайно, быть может, русский политический философ Григорий Водолазов предпринял путешествие к истокам мировой политической мысли. Быть может, ее актуализация потому и показалась ему столь привлекательной, что у великих греков он обнаружил своего рода предосмысление именно наших сегодняшних проблем?

Да, Россия, испробовав на себе несколько откорректированную модель платоновского коммунистического государства, от нее отказалась. Но отсюда еще не следует, что она нашла ответы на те вопросы, которые волновали Платона. А до него — его учителя Сократа. А после него — его ученика Аристотеля, платоновские ответы отвергнувшего. И главный среди этих вопросов все тот же: как соединить политику с нравственностью? Или, что то же самое, как сделать так, чтобы требования нравственности подчиняли себе не только частную, но и государственную жизнь? Или, что опять-таки то же самое, как предотвратить приватизацию общего интереса частными интересами тех, кому доверено его обслуживать?

Ответ Платона: надо лишить государственный аппарат права на частную собственность и вообще на все частное, включая семью. Иными словами, у тех, кому доверено служить общему интересу, интересов частных быть не должно! Но это и есть выстраивание не только военной, но и мирной повседневности по армейскому образцу: в армии нет и не может быть частных интересов, отличных от интереса общего. Последний же, в свою очередь, никому не может быть ведом, кроме Верховного главнокомандующего и его ближайшего окружения.

Правда, сам Платон, искавший в своем идеальном государстве место и для Сократа, отторгнутого государством реальным, формулирование общего интереса препоручал не великим полководцам, а великим философам. Но жизнь его поправила: во главе почти “платоновского” СССР, где семью сохранили, но зато упразднили частную собственность не только высших, но и низших классов, оказался персонаж, совмещавший в одном лице “корифея всех наук” (в том числе и философских) и высшего военачальника. А главное — жизнь поправила его в том отношении, что идеальное государство, спроектированное для вечности, оказалось беспомощным перед временем. И, под его давлением, само вынуждено было отпускать репрессированные частные интересы на свободу и их реабилитировать. А потом…

Потом вдруг обнаружилось, что сами по себе они в государственную и общественную целостность не склеиваются. Обнаружилось, что наша проблема не только в несвободе отдельных “я”, но и в их неспособности непринудительно консолидироваться в органичное и устойчивое “мы”. И тогда мыслящие люди начали осознавать, что и докоммунистическая соборность, и коммунистический коллективизм не выражали повышенный статус общего интереса в культуре, а лишь идеологически компенсировали неразвитость в ней самого понятия об общем интересе. Равно как и то, почему именно в России, давшей миру Бакунина и Кропоткина, анархистские идеи и лозунги были в годы Гражданской войны так широко востребованы и общественными “низами”. А также то, почему так долго страна воспроизводила в разных обличиях самодержавную форму правления.

Вот и в наши дни, увидев, что иначе ничего не склеивается, люди по многовековой привычке бросились искать того, кто осуществит склейку вместо них. Им предложили кандидата, он им обещал всех их врагов “замочить в сортирах”, и они согласились. А теперь боятся его отпускать: что-то без него будет? И недоумевают: что это за закон такой, который не позволяет человеку править нами при нашем на то согласии?

Трудный, очень трудный исторический поворот начался в России два десятилетия назад. Но и развернуться назад уже не получится: каждая такая попытка будет быстро обнаруживать свою несостоятельность.

России и ее народу предстоит перейти от дополитической (милитаристской) культуры, уже изжитой, к современной политической, еще почти не освоенной. Страна, оснащенная ядерным оружием, впервые оказалась перед вызовом не войной, а миром, т. е. отсутствием угрозы большой войны. И ей предстоит научиться конкурировать с другими странами не только в количестве и качестве вооружений, но и в экономической эффективности и качестве жизни людей. Для этого, в свою очередь, ей предстоит выработать невоенное понятие об общем интересе, которое до сих пор у нее отсутствует, не как о чем-то над ней стоящем и персонифицированном в фигурах монопольно властвующих царей, генсеков и президентов, а как о подвижной равнодействующей интересов частных. И, соответственно, понятие о народном представительстве, которое эту равнодействующую определяет, будучи само подконтрольно гражданскому обществу.

Теоретический и публицистический пафос Григория Водолазова — именно в этом. Однако…

Однако есть нечто, что меня смущает. Меня смущает тот компромисс, который автор советует найти Платону и Аристотелю в том мире, где “никогда не заходит солнце”. Одному (Платону) предлагается признать, что он слишком уж абсолютизировал и догматизировал свой идеал, слишком приблизил его к настоящему, не приняв в расчет, что частная собственность как двигатель истории себя еще далеко не исчерпала. Другому же (Аристотелю) предлагается согласиться, что частная собственность, защищавшаяся им от Платона, не вечна, что в будущем ей суждено быть исчерпанной. Речь идет о компромиссе между логикой сиюминутности и логикой дальнозоркости, логикой Земли, чреватой соскальзыванием в мелкую приземленность, и логикой Неба, способной навязать людям то, что еще преждевременно.

Меня смущает не разведение этих логик и не желание сблизить их. И даже не приговор — от имени Неба — частной собственности. Может быть, она и приговорена, хотя доказать это я не могу, а тенденции, на которые ссылается автор (например, “революция менеджеров”), ни о чем таком, по-моему, не свидетельствуют. То, что меня смущает, имеет отношение не столько к дальним судьбам человечества, сколько к конкретным проблемам современной России и перспективам ее развития.

Автор книги пишет о демократии и гражданском обществе так, как будто их нигде до сих пор не было и нет. Он остерегается говорить о современной западной цивилизации как ориентире для России — пусть даже и не долгосрочном, а ситуативном. А некоторые старые тексты, включенные в книгу и сопровождаемые не очень внятными сегодняшними комментариями, вызывают лишь дополнительные вопросы. Ведь критика “буржуазной демократии”, которая в этих текстах присутствует, была для социалистического крыла шестидесятников не просто приемом, использовавшимся для подцензурной критики советской системы. Ведь “буржуазная демократия” в их глазах тоже подлежала историческому преодолению. Но можно ли это сделать, не достигнув того, что подлежит преодолению? Можно ли, говоря иначе, двигаться от “номенклатурной демократии” к чему-то более совершенному, минуя ту стадию политического развития, на которой находится сегодня западная цивилизация?

Разумеется, местоположение любых глобальных идеалов всегда во времени (будущем), а не в пространстве (настоящем). Но этапы продвижения к ним могут находиться и в пространстве. Так поняли, например, свою историческую задачу страны Восточной Европы, провозгласившие своими ориентирами западные экономические и политические стандарты и интеграцию в европейское сообщество. И результаты не такие уж плохие. Да и попадания в “беличье колесо” удалось избежать.

Возможно, призыв к компромиссу между логиками Платона и Аристотеля Григорий Водолазов адресует и самому себе. Но если и так, то хотелось бы все же знать, считает ли он таким компромиссом политику, которую уже много десятилетий проводит, например, шведская социал-демократия, или полагает, что “платоновская” идеальная составляющая и в ее деятельности представлена недостаточно? Короче говоря, есть ли в современном мире образцы подобного компромисса? Или нам опять предстоит некая первопроходческая миссия?

Впрочем, на сегодняшний день такие вопросы не столь уж и существенны. Перед нами книга, написанная убежденным демократом, а какого он оттенка — либерального или социалистического — не так уж и важно. Потому что главный пункт политической повестки дня в России сегодня вовсе не в том, какую политику проводить государству и что в ней должно преобладать: ориентация на либеральную свободу или на социалистическое равенство. Главный пункт — демократизация самого государства, без чего не может быть ни либеральной политики, ни социалистической, а могут быть лишь их имитации.

Все остальное — частности, детали, нюансы, которые касаются оценок прошлого и, быть может, скажутся в будущем, но к настоящему прямого отношения не имеют. Да, пока такие призывы к изменению повестки дня — это тоже против течения. Но здесь я ощущаю себя рядом с автором книги.