Другой

Думаю, никого не удивлю, если напомню общеизвестное: человек существо социальное. Только во взаимодействии с социальным окружением человек может быть и стать как человек.
Мы все время помним и не помним об этом одновременно — так же, как о вращении земли вокруг солнца.
Но как факт вращения земли лежит в основании физической реальности в которой мы существуем, так и в основании наших поверхностных побудительных мотивов, лежит данность нашей коммуникативной встроенности. Без которой все «самодостаточные» мотивы нашей обыденной деятельности обессмысливаются и рассыпаются прахом.
Можно провести простой мысленный эксперимент. Взяв любую типичную ситуацию, устранить из нее поочередно потребительские и коммуникативные мотивы.
И станет отчетливо видно, что ситуации, лишенные прагматического смысла удовлетворения потребностей, не только возможны, но и сплошь и рядом встречаются в жизни.
И речь даже не о духовных и творческих мотивах. Но такая мотивация, как повышение статуса, привлечение внимания, выдающееся положение, — чисто коммуникативные ценности, вполне самодостаточны и самоценны для инициации активности индивида. Могут обеспечивать осмысленность действий, как сопровождаясь практическими бонусами, так и лишенные такого подспорья.
А вот устранение коммуникативных мотивов, полностью обесценивает всю сложную, культурную, развитую структуру целеполагания действий. Вне социального контекста, присутствующий мотив удовлетворения биологических потребностей схлопывается до примитивного минималистского оптимума.
Вся избыточность, сверх требуемой организмом, - избыточность возможностей и ресурсов, избыточность эстетическая и культурная — теряет всякий смысл, вне взаимодействия с другим и другими.
Другое дело, что в ситуациях той или иной формы изоляции от социума мы умеем создавать симулякры коммуникации: творить для потомков, готовить среду обитания для еще не существующих, но подразумеваемых отношений, наконец просто придумывать себе фантомных собеседников. Но это лишь подчеркивает априорную необходимость отношений для поддержания осмысленности человеческих (разумных) форм бытия.
Мы мыслим о покупке автомобиля как о очерченном и самодостаточном мотиве, просто не задумываясь о том, что, если нам не с кем и не к кому на нем ездить, не перед кем похвастаться и самоутвердиться, если нет хотя бы параллельной коммуникативно обоснованной ситуации, для которой автомобиль может быть использован как внекоммуникативная, чисто предметная ценность, — то он нам вообще ни для чего не нужен.
И если прорефлексировать любую мотивацию достаточно глубоко, то мы увидим что вся ее конструкция основывается на мотиве взаимодействия с другим и без него рассыпается, как карточный домик.

Субъект

Если теперь присмотреться к самой коммуникативной мотивации - разнообразию человеческих взаимоотношений, то можно увидеть что все они расположены между предельной субъективностью «ТЫ» и предельной объективностью «ОНО».
Зафиксировав эти крайние позиции отношений, Мартин Бубер постулировал два типа самопозиционирования себя в мире вообще: диалогическое - «Я-ТЫ» и властвующее, пользовательское — Я-ОНО».
Предельный полюс «Я-ОНО» - граница, на которой другой уже неотличим от любого атрибутированного объекта внешнего мира. Предел, где коммуникативная ценность, мотивирующая разумный способ бытия, обращается в ноль.
Например, полководец, оценивающий расход ресурса живой силы, или менеджер, оценивающий потребность в работниках, руководствуясь исключительно их функциональной ценностью.
Расположив свои отношения с другими по степени ценности, мы легко увидим, что возрастание ценности совпадает с ростом их субъективности.
От абсолютно безразличных отношений к индивидам, тождественным своим функциям — продавец, клерк, кондуктор, через отношение к коллегам по работе, через отношения к самостоятельно выбираемым друзьям-приятелям — к наиболее важным отношениям с близкими — матерью, ребенком, любимым человеком, настоящим другом.
Возрастающая субъективность в отношениях проявляется через расширение границ априорного приятия другого.
Скажем, выбирая сотрудников из незнакомых нам индивидов, мы готовы учитывать малейшие нюансы объективных качеств и способностей. Имея дело со знакомым, школьным приятелем, соседом — мы готовы игнорировать незначимые преимущества иных кандидатов.
Еще более близкий — племянник, сын друга — и вовсе заставляет скорее изыскивать возможность именно его трудоустройства. Сверяя лишь минимально необходимое соответствие должности.
Наконец собственный ребенок окончательно разворачивает ситуацию на 180 градусов. Если для удобства мы возьмем пример небольшого частного предприятия, то задача формулируется не как приспособление ребенка к предприятию, а как приспособление предприятия к ребенку. Ибо исходный смысл всей предпринимательской активности лежит именно в семейном благополучии, благополучии своих близких, а не наоборот.
Я бы хотел, что бы здесь стала прозрачной и отчетливой взаимосвязь ценности отношений с моментом: «вопреки и невзирая» на объективные качества субъекта отношений.
Чем более мы готовы к приятию, не считаясь с конкретными свойствами субъекта, — тем более ценными для нас являются эти отношения. И наоборот. Чем большее важны отношения для нас, тем менее мы склонны даже задумываться о степени их объективной полезности.
Именно эта несвязанность отношений с объективными факторами и есть их субъективность. Непосредственная феноменальность субъекта, опознаваемая нами как «ТЫ».
Особенностью, по которой мы безошибочно узнаем предельно субъективные отношения «Я-ТЫ», - это их полная независимость от объективных факторов и конкретных проявленных качеств субъекта отношений.
Мы и выделяем их, подчеркивая это обстоятельство.
Скорее даже наоборот — отношения, достигшие стадии этой независимости от оформленной индивидуальности, мы именно по этому признаку именуем настоящей любовью, настоящей дружбой, естественными взаимоотношениями матери и ребенка, идеалом семейных отношений.
Второй предельный полюс отношений «Я-ТЫ» - граница, на которой отношения окончательно выделяются из бытия как конечной атрибутированной реальности. Сравнимой и сравниваемой. Особенность таких отношений в их внебытийной ценности. Если объективные отношения, даже самые лучшие, имеют свои пределы внутри бытийной реальности — фиксированную цену (ценность), за гранью которых уже невозможны, то на границе субъективных отношений имеет свои пределы само бытие во всей своей целостности. Никакая объективная цена и даже само бытие (жизнь) не может стать качественно сопоставимой с ценностью субъективного отношения к «ТЫ» - своему ребенку, любимому человеку.
Здесь ценность субъекта противостоит и предстоит ценности бытия как объекта.
Наиболее непосредственно феномен субъективности дан нам в опыте своего «Я». Не Я - такой и такой, а именно «Я» способное расстаться с любым «такой» и остаться тем не менее «Я». Забыть кто я и откуда, каким я себя представляю и помню, как я отличаю себя в сравнимых свойствах от других, — и все же быть «Я» - быть субъектом, точкой возможности сборки себя, своей конкретной индивидуальности.
И именно это, неопределимое в качествах и атрибутах «Я» другого, мы воспринимаем как «ТЫ». К которому, когда оно открывается нам в своей непосредственной явленности, мы и относимся как к сверхценному и священному, превосходящему ценностью объективное бытие в целом.
Причем надо понять, что самим понятием сверхценности или священного мы не наделяем феномен субъективности по аналогии с чем то уже известным, а наоборот — именно необычное впечатление, от воспринимаемого феномена, своей внебытийностью отличающемуся от любого другого, мы именуем (выражаем) словом «священное», которое уже отсюда, как понятие отсылающее к особому опыту, начинает свой путь в философских и религиозных доктринах. И именно принципиальное противопоставление его значимости по сравнению со значимостью бытийных, конечных ценностей выражает его в регистре ценностей как качественно отличную сверхценность.
Если мы спустимся по эволюционному древу к моменту возникновения разума, то увидим, что разрыв природной цепочки «стимул-отклик», сколь угодно развитой и многосложной, но ограничивающей реакцию эмоционально-аффективных содержаний сознания ситуационными вызовами, возможен лишь при появлении не включенного в эту замкнутую схему фактора.
Непосредственно воспринимаемый (ощущаемый) феномен субъективного «ТЫ», становящийся эмоционально-аффективным содержанием сознания и не имеющий своей предметно-причинной формы бытия, и создает возможность действий, выходящих за рамки ситуационно очерченной реакции: стимул-отклик. Становится мотивирующим основанием действий, дополнительных объективно обусловленным. Сегодня мы бы сказали — украшением, чем-то избыточным. Но именно такие избыточные поведенческие паттерны, реализуемые в действиях, меняют естественное течение природных процессов.
И типический опыт привнесения в реальность неприсущих ей содержаний, опыт модификации чисто реакционного отклика становится основанием возможности созидательной, преображающей реальность активности.
Теперь можно наконец сформулировать, что непосредственно данный нам в опыте как сверхценное феномен субъективности не только лежит в мотивирующем основании всей разумной активности индивида, но и является необходимым элементом ее технической организации.
Разумное измерение бытия — это измерение, основанное на факторе субъективности. Факторе, не имеющем своей содержательной или оформленной бытийности, атрибутированности, — что и лежит в основании неотъемлемого от истории человечества, представлении о духе.

Родина

Практически этот вывод, означает что любое наше действие или поступок, неосознанно ориентировано направленностью на субъектное. На его нахождение, развитие, прояснение — будь то духовные искания, творческие стремления, поиск дружеского круга или коллектива единомышленников, семейные отношения и ценности.
Те формы отношений, в которых потенциально содержится возможность проявления субъектного, становятся опорными точками вокруг которых организуется остальная деятельность.
А ценность самих форм, определяется степенью субъективированности отношений в них. Тем, насколько отношения «Я-ТЫ» выделяются и приобретают приоритетность перед практической пользой отношений «Я-ОНО».
Если ситуация или действие включено в цепочку, неосознанно связывающую индивида с субъектным, психическое информирует его об этом ощущением осмысленности. Когда такая связь обрывается или не ощущается, у индивида возникает состояние бессмысленности своей жизненной активности.
Думаю, очевидно, что, несмотря на существование «пробоев» типа любви с первого взгляда, или мгновенной дружбы, близость отношений реализуется через формирование общего опыта, включающего в себя, индивидуальные особенности другого как узнаваемые и привычные.
Общий синхронизированный опыт, будь то жизненный или интеллектуально-тематический, позволяет выделить и увидеть в поведенческом единстве другого ту же внутреннюю сущность, которая отделена от внешней проявленности в себе самом. Приблизиться к непосредственному восприятию субъектности другого.
И именно большая степень видимости чужой субъектности, воспринимается нами как ценность, близость, дружественность отношений, проявляющаяся как готовность и стремление противопоставлять дружеское отношение к другому объективной оценке его действий и проявляемых качеств.
Исторически первая, еще досознательная форма синхронизации опыта, в котором человеку открывается субъектность,— это отношения с матерью в единстве внутриутробного и младенческого психического опыта, отношения в семье — в единстве базового, еще не критично принимаемого опыта восприятия мира, отношения в племени или общине — в единстве образа действий, поведенческих особенностей, традиций, языка и пр.
Вот эта форма досознательной, дорефлексивной открытости субъектного — лежит в психологическом основании всех понятий, связанных с родственностью. От семьи до родины.
Сегодняшнее идеологизированное понимание родины — более сложный механизм и об этом — ниже, но психологическая достоверность, чувство к которому апеллирует идеология — это вплавленный в саму структуру психического опыт доступности сверхценного субъектного, через единство бытийно-бытового, доразумного опыта.
Родственная, досознательная идентификация, синхронизирующая свой тип опыта и в нем открывающая субъектное в другом, ограничена историческим временем, когда силы природы играли доминирующую роль в жизни человека, и полностью сосредотачивали на себе внимание индивида.
Следующий крупный и многообразный этап типичной идентификации я обобщу как социально-ролевой, в котором положение, социальная роль, статус как формы социальных отношений стали новой доминантой, на которой сосредоточено внимание индивида. И роль синхронизирующей идентификации стали играть мифологические представления, создающие идеализированные, но конкретные образы — наборы качеств, поведенческих нормативов, вырастающих из них традиций и культур и пр.
Отделенные от многообразной бытийной реальности общие для всех образы, помимо содержательной презентации субъектного, становились источником единой среды общего опыта, в которой опять проявлялась субъектность индивида. Что собственно и выражалось в использование терминов родственности — братства, сестринства, отцовства, — отражающих узнавание результата религиозной синхронизации в опыте синхронизации родственной, более базовой.
Индивиды, не сильно ладящие в жизни, идентифицируясь с общей, отделенной от жизни средой мифа, получали возможность более отчетливо ощутить субъектность друг друга, почувствовать «братство» с его аурой сверхценного.
Именно поэтому эта форма идентификации так критична к своей догматике — форме представления. Поэтому даже родственные религии так чужды и непримиримы.
Под нетерпимостью лежит психологический факт: различия создаваемой среды опыта не открывают ту непосредственную родственность, ту открытость субъектного, которая и является практическим бонусом религиозного рвения. Здесь именно форма, а не содержание обеспечивает ощущение «братской» общности и, соответственно, чуждости.
Напомню, что нас не должно смущать терминологическое единство в разных формах идентификации. В каждой из них, по-разному решается одна и та же задача открытия субъектности человека. И впечатления от большей отчетливости субъектного, естественно, одни и те же, терминологически определяемые по наиболее ранней форме такого открытия — родственной.
Но разница форм очень важна. Мифологическая форма, обеспечивающая единство опыта, в отличии от собственно родственной, сохраняющейся параллельно в рамках семьи и рода, уже сознательна, уже подвластна индивидуальному сознанию. В отличие от родственной, укорененной в более глубоких слоях психического.
Наконец, современное, становящееся сознание, являясь формой непосредственной осознанности своей субъектности, имеет потенциал и естественную форму непосредственного восприятия субъектности другого, видимой сквозь внешние проявления, до и без предварительной идентификации с общим, внешним для субъекта опытом.
На этой психической данности основаны все современные постулаты гуманизма, мультикультурализма, космополитизма, глобализма. С ее развитием связано крушение мифа как формы психологического представления сверхценного.
И несмотря на множество утопических презентаций естественной для субъектного сознания, формы межсубъектной близости, она еще далека от полноценного социального воплощения.
Мы видим робкие попытки ее реализации в сообществах на горизонтальных связях, искусственно освобожденных от жизненной проблематики, волонтерских движениях, НКО, научных и культурных сообществах, но в средоточии жизни ей пока утвердиться не получается.
Возможно, именно эта проблема критична для судьбы нашей цивилизации.
Но вернемся к понятию родины.
Современное, здоровое и более-менее развитое сознание, которое терминологически можно определить как субъектное, довольно неплохо отличает содержание от контекста. Скажем, воспринимая с теплотой дедушкин дом в деревне, многим уже хватает ума понимать, что сам дом лишь знак, указатель на воспоминания о дорогих субъектных отношениях, в нем случившихся. С дедушкой и бабушкой, друзьями-приятелями. И ему не придет в голову возражать против ремонта, перестройки и даже сноса обветшалого дома новым поколением семьи, не говоря уже о готовности поубивать за свои «святые чувства».
Точно так же родина для субъектного сознания — это синхронность раннего, досознательного опыта выросших в едином культурно-языковом пространстве.
Она находится не вовне, а внутри сознания индивида.
Типически она одна и та же для разных родин.
Содержательно она своя для каждого поколения.
Она не имеет никакого отношения к объективной этно-культурной реальности в которой случилась.
Она существует в человеке независимо от этой внешней реальности и проявляется одинаково, что внутри нее, что при переезде ее носителей в иную внешнюю реальность.
И в нормальной ситуации она играет фоновую роль в обществе, актуализируясь лишь в катастрофических ситуациях.
Особенностью последнего столетия стала ситуация, когда мифологические формы идентификации больше не работают, не несут в себе субъектное. Именно потому, что развитие психики современного индивида достаточно отчетливо ощущает индивидуальную субъектность, свою и других. Но сознательно реализовать индивидуализированную субъектность в отношениях, массовый индивид еще не способен.
Отсюда, жажда субъектного в жизни, отсутствие которого проявляется в ощущениях бессмысленности своего бытия, интерпретируется как атомизация и бездуховность современного мира, ведет к соблазну использовать исторически успешные формы мифологической идентификации, через отождествление с внешним образом.
Ну а поскольку миф больше не способен нести в себе субъектное (духовное) содержание, остается организовать его, на содержаниях досознательной, родственной формы идентификации.
Так появляются идеологии, опирающиеся не на общие образы идеалов, а на общие поведенческие паттерны — национальные, социальные, или в наиболее на сегодня открытой форме евразийства — на поведенческие паттерны, освобожденные в национальном аспекте от культуры, а в социальном - от утопии.
Евразийство — наиболее дистиллированная форма фашизма, опирающаяся на психическую реальность досознательного опыта единого поведения - чистую «родственность» не замутненную наслоениями культуры и образами духовных идеалов.
Вот тут и появляется идеология родины, где собственно родственная открытость субъектного становится лишь психической опорой для мифологического образа с которым можно себя идентифицировать.
Подведем предварительные итоги.
1. Одним из определяющих процессов становления современного, субъектного сознания является десакрализация объектного мира. В частности, сходит на нет общепринятое отождествление родины с конкретной этнокультурной данностью.
Родина, несущая в себе отзвук священного и сверхценного, становится тем, чем она является в действительности,— повышенной открытостью субъектного начала окружающих, а не антуражем, в котором это случилось.
2. Сама этнокультурная данность понимается как ценное и важное, но не несет более в себе сверхценного, надстоящего над субъектом — личностью.
И именно поэтому осознается несовершенной, несвершенной и подлежащей свободному самобытному развитию каждым новым поколением.
3. Возврат к идеологии, в которой есть внешний, объективный и общий для всех образ сверхценного, в данном случае объективный образ родины, отождествленной со своей этнокультурной данностью, неизбежно вступает в непримиримое противоречие с развитой субъектностью индивида. И становится врагом, всех уже реализованных форм свободы и самопроявления личности, от государств, частично воплотивших принципы индивидуальной субъектности в своем социальном устройстве, до групп, выходящих за рамки традиционных поведенческих паттернов.
Неприятие вызывают не столько конкретные формы такого выхода за рамки, на которых сосредотачивается внимание, сколько сам факт выхода из единого пространства идентифицирующего образа.

Историческая этнокультурная реальность

Итак, историческая этнокультурная реальность – то, что мы называем народом, нацией, этносом, привнося в эти разные термины дополнительные, но не очерченные четко, содержания. Поэтому и понадобилось такое громоздкое именование: «историческая этнокультурная реальность».
Давайте сначала немного определим общий контекст. Что такое культура?
Мы используем этот термин очень широко — от культуры грибков до русской классики. И если вглядеться, то в таком обобщенном смысле мы видим в феноменах, определяемых как культурные, культура, - системообразующую организацию, внутреннюю логику, свернутое самодействие, оформленный и структурированный смысл.
Если теперь ограничиться человеческой культурой, то культура состоит из информационных пакетов, содержащих некую возможность очерченного действия, выходящего за рамки природного механизма: стимул-отклик.
Палка-копалка, бережно хранимая жрецом, — это элемент культуры достигнутый усилиями поколений. И местные маугли, не успевшие причаститься к ней, вряд ли изобретут ее в течении своей жизни. Зато получившие культуру палки-копалки как часть окружающей их реальности, где естественно природная данность дополнена культурной надстройкой, - смогут изобрести что то другое.
Культура — это и есть социальный опыт, социальное сознание общества, передаваемая социальным путем — как организованные формы сознания и мышления.
Теперь давайте посмотрим с другой стороны.
Как справедливо указывает М.М. Бахтин в работе «Герой и автор произведения», наш взгляд на человека двойственен. Мы смотрим на человека как на себя, из своего «Я», на свою интенциальность самопроявления и самореализации, - и мы смотрим на человека (и на себя) как на другого, на его актуальную проявленность, качественный образ. Вот как Фауст, или Гамлет, или Дон Кихот, в которых только и может быть презентована глубочайшая интенциальность субъектного, в форме культуры, в форме доступной для передачи как социального опыта.
Оба взгляда, несовместимые в единой точке здесь и сейчас, равно необходимы, дополнительны друг другу по принципу дополнительности Бора. И если мы в теоретическом пылу забываем об этом, то результаты логических усилий оказываются несовместимыми с жизнью.
Абсолютизация принципа самореализации субъекта, самостановления «Я» логически ведет к задаче возврата субъектного в субъектность кратчайшим путем. Сводит бытие к роли препятствия на этом пути.
При приоритете противоположной точки зрения, где целью и смыслом полагаются объективные достижения индивида, вклад в общую культуру, человек становится не творцом, а средством культуры. Где, по меткому выражению АБС, «человек — промежуточное звено, для создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона».
Сегодня, когда баланс смещается к приоритету второго, коллективно-объективного взгляда на человека, большинство текстов и высказываний направлены на поддержку и защиту первого, интенциально-субъектного смысла человеческого бытия.
Но, конечно, забывать о реальном положении дел нельзя и, отстаивая право личности на самобытие и самореализацию, необходимо все время возвращаться и отталкиваться от целостного взгляда на бытие и человека.
Теперь, когда в общих чертах прояснилась роль и значение культуры, общего, общечеловеческого смысла индивидуального бытия, появился контекст, в рамках которого можно говорить о специфическом смысле этнокультуры, отличном от общекультурного смысла.
На самом деле конечно об одном из смыслов. Этнокультурность как принцип несет в себе еще множество неразгаданных тайн. Но в рамках данного рассуждения и его целей этот смысл достаточен.
В предыдущем изложении мы увидели что многосложное единство среды создает базовые условия для проявленности субъектного начала человека.
Чем многообразней и сложней объединяющяя общая культура, тем более полно реализует себя в ней субъектное.
Это, в общем, означает, что принципы, несомые в бытие субъектным — несравнимость, смутно понимаемая как равенство и равноправие; любовь, как именно межсубъектное отношение «Я-ТЫ»; справедливость, как оценка ситуации относительно субъекта, а не сравнением объективных параметров, — проявляются более явно, выходят на первый план, что и понимается как моральность и нравственность общества.
Вопросы развития и смены идентификаций открывающих субъектное, рассмотрены в предыдущих частях текста, а здесь я лишь констатирую два момента:
Во-первых, массовое состояние сознания человечества не делает возможным тотальный переход на прямую межсубъектность отношений. Большинству до нее нужно дорасти.
Во-вторых, прямая межсубъектность не предполагает отмену культуры. Она становится новым организующим смысловым центром, но в бытийной реальности должна не преодолеть культуру, возвращаясь в состояние абсолютной субъектности, а интегрировать ее в новой, дифференцированной целостности субъекта и его бытия.
В естественном развитии этнокультурного общества оно растет в меру способности сознания индивида, воспринимать и удерживать общий уровень сложности и разнообразия культур, как нечто единое и общее.
Чем более развитой и сложной становится культура, она же социальное сознание общества, тем большее качественное и количественное многообразие она способно воспринимать как целое, общее, позволяющее проявляться субъектности индивида.
Если размеры и разнообразие общества, выходят за эти пределы, в социуме начинают образовываться кластеры, где достигнутый уровень субъектности сознания индивида может быть социально проявлен и реализован.
Наконец, если расширение общесоциального пространства происходит искусственно, вынужденно, а образование кластеров, естественно соответствующих сложности, способной удерживаться индивидом как свое и общее блокируется, — социальное сознание начинает деградировать.
Это не очень заметно поначалу, потому что деградация происходит не через утрату терминов и понятий, тем белее сегодня, когда они постоянно поддерживаются извне, из общемирового контекста, — а через выхолащивание, обеднение и примитивизацию вкладываемого в них смысла.
Общий уровень осознанности индивидов стремиться к уровню, обеспечиваемому разрешенными кластерами, - семье, роду. А более сложные, культурные содержания становятся просто условиями среды.
Индивид такого социума, более не является носителем той социальной культуры, в рамках которой живет по инерции. И когда она перестает поддерживаться извне, общество естественно распадается на кластеры такого размера, которые внутри себя обеспечивают доступное проявление субъектного начала. А между кластерами восстанавливаются естественно-природные отношения конкуренции и естественного отбора.
Вот в этом и содержится значение этнокультурной особости и уникальности. Важнейший смысл ее сохранения и поддержки.
Единственное, о чем не следует забывать, культивируя уникальность и выделенность этнокультуры из общекультурного контекста, — это о том, что все же не человек для субботы, а суббота для человека. И не путать культивирование уникальной и свободной самобытности индивидов социума с охранением фиксированного образа этнокультуры в чьих-то деревянных головушках.

О психологическом механизме фашистского мировоззрения

Если мы вернемся к временам доличностного социума, то мы увидим, что отождествление своих «святых» чувств с внешними, как бы инициирующими их объектами — единственный и естественный способ их восприятия. Будь то пресловутая этнокультура, на которую спроецировано чувство родины (внутриобщественной родственности). Будь то иные, мифологические и религиозные догматы и артефакты, символизирующие духовное или субъектное.
Но есть нюанс. Субъект той реальности не осознавал себя носителем субъектности, что и понимается как доличностное состояние сознания. Человек понимал себя через отождествление со своей социальной ролью и положением, с образом своих действий и взаимодействий с миром и окружающими. А размытое и неоформленное ощущение своей субъектности проецировал вовне себя — в особую, духовную форму поведения, которая как роль и образ содержали в себе небесный прообраз человеческой личности — души (в том, непсихическом ее понимании.) И по естественной аналогии, объектное, в которое проецировалась субъектность коллективных, межчеловеческих отношений, понималось тоже не в своей земной конкретности, а как духовный и совершенный прообраз земной реальности.
Иначе говоря, родина, Рассеюшка, например, была сакрально небесной, а не земной. А реальная земная понималась как несовершенная, незавершенная, несвершенная, и поэтому ее фактическая реальность не несла психическую ауру сверхценного. То есть хлебать лаптем шти - не было еще священным и святым обычаем, защищаемым от супостата.
Как уже было показано выше, современное личностное сознание подразумевает осознание своей субъектности. То есть носителем субъектного осознается сам индивид и именно поэтому теряют психологическую активность все проекции и мифообразы. Сверхценное больше не является ничем внешним для индивида. «Царствие божье внутри вас» - обретает свою психологическую очевидность. И конкретная этнокультура опять имеет конечную ценность незавершенного и несвершенного. Априорно несовершенного.
Проблемы возникают в промежутке двух форм самоотождествления индивида. Переходном, далеко не завешенном еще периоде.
Давайте посмотрим на этот процесс немного подробнее.
Субъектное «Я», дифференцируясь из образно-ролевой идентификации индивида, выступает относительно привычного поведенческого стереотипа новым фактором влияния. Новой формой внимания, интенцией, проблеском мысли. Уже сложившиеся формы процессов психического восприятия и реакций реорганизуются, создавая в психике новые, небывалые способы восприятия, действия, элементы поведенческой активности, становящиеся привычками и традициями.
Измененные субъектным поведенческие элементы становятся частью социальной культуры общества и усваиваются каждым новым поколением как исходная данность. Изменения, проникшие в элементарную поведенческую активность, передаются на досознательном уровне, полно и легко.
Более сознательные новые формы встречают сопротивление инерции, поведенческой привычки и традиции. Для их изменения требуется накопление глубинных изменений психического.
И если первые проблески субъектного в бытии мы можем заметить еще в древней Греции и иудейской традиции, мировозренческое постулирование точно зафиксировать как рождение христианства, то первые социальные проявления появляются лишь в середине прошлого тысячелетия - и с этого момента бурно и активно преображают социальную и мыслимую реальность.
Возникает неустойчивая двойственность сознания, все более ощущающего свою (и других) собственную субъектность и ее сверхценность и одновременно продолжающего смотреть на реальность сквозь призму ролевой логики, то есть логики, в которой сверхценное отнесено к коллективным образам (и вообще к объективным ценностям и принципам.)
Собственно, нет ничего удивительного в том, что в таком процессе, сама идея индивидуальной субъектности, исходно адаптируется к проекции в традиционный коллективный образ. Хуже другое.
Психологический казус в том, что, чем больше индивид ощущает свою собственную, не вынесенную во внеположный образ субъектность, тем больше свойство сверхценного переходит и от «небесного» колективного образа на непосредственную, фактическую коллективную реальность.
В этом психологический источник жестокости христианства, когда ритуалам, догматам, практикам, обычаям - несознательно получающим от индивида, психологический сверхценный статус — противопоставляется бытие и жизнь, выходящие за эти рамки.
Психологически сверхценное достоверно надстоит над бытием.
И преследования еретиков, утверждение христианства огнем и мечом, костры и пытки (с поправкой на индивидуальные психические отклонения) именно поэтому оказываются психологически легитимными и оправданными. Вопреки содержательной части тех же догматов.
Не буду повторять уже сказанное о причине, по которой несущие «родственность» поведенческие паттерны, заняли место содержания в современных идеологиях коллективной образности. Но в их реализации проявляет себя тот же механизм неустойчивой двойственности двух форм идентификации.
Субъектное, значительно утвердившее себя в психическом современного индивида, при актуализации коллективной проекции родины, придает статус сверхценного не идеальному образу, а самой этнокультурной реальности как она есть.
И такая этнокультурность, будь то чисто национальная, или социальная или дистиллировано-поведенческая рашистская, как сверхценное, дает психическому объективную психологическую уверенность в приоритете этой сверхценности над бытием в целом, и уж тем более над чужим бытием и чужими жизнями. Это досознательная данность психического, не поддающаяся никакой рациональной аргументации, внутри которой действует тот же механизм, который делает для нас предельно субъектные отношения с самыми близкими людьми ценнее бытия и жизни.
Вот, собственно, этот механизм и обеспечивает объективированным коллективным формам идентификации ту психологическую достоверность сверхценности, которая позволяет видеть в родине, нации или иной коллективной идентификации объективно более ценное чем весь остальной мир включая и человека. Чувствовать утверждение такой коллективной сверхценности по-настоящему моральным и оправдывающим все, что этой цели служит. То есть является психическим основанием всех видов фашизма, или, если кому дорог фашизм как исключительно итальянское явление, — фашизма, нацизма, русского коммунизма и рашизма.