Луч

 

Мух было две. Сарай же – продрогший, сумеречный, немой. Точнее сказать: мух осталось только две, потому что летом их и сосчитать было невозможно, но до конца октября дожили только две. Наибольший урон мушиному люду первого – майского – выводка нанесла лента с клубничным вареньем, засахарившимся еще при бывших хозяевах. Ленту повесили между полотняным выцветшим абажуром и прогнившим верстаком. Тиски с клеймом старой, царской, чеканки продавили  доску под собой, упали на кучу стружек. Колония красных муравьев – злых и несговорчивых – вроде и не заметила поначалу угрозы своему жилищу, но густой запах смазки прогнал их под поленницу в углу. Когда из гнезда вывалился ласточкин первенец, крикливый непоседа, они первыми облепили его сладкое детское тельце, не позволив крысе, прискакавшей на шум, даже притронуться к малышу. У ласточки горланили еще трое, так что печали ее хватило на три пронзительных крика да на судорожный облет покосившегося куриного насеста. Дети играли в нем в пиратский форт, на эту мысль их натолкнула футбольная сетка, служившая когда-то ограждением для кур. Дело дошло уже до отрытия клада под обрезками горбыля, но внезапно детей забрали в город. Уезжали в страшной спешке, кто-то неаккуратно задел тяжелой сумкой верстак, он дрогнул, качнулся, что-то внутри него напряглось, а через пару дней упали тиски.

Все лето сарай простоял в мушином гуле, – забыли снять с крюка под самым потолком бронзовую связку лука. Шесть пауков трудились, не покладая рук, без устали починяя старые сети и распластывая новые;  ласточкино потомство росло здоровое и крепкое, и даже местному долгожителю-воробью доставалось: он караулил мух на ветке мельбы, почти навалившейся на крышу сарая.

Лето, надо прямо сказать, удалось. Клубники хватило даже кротам, а яблони спас только ветер. Ежи протоптали тропинку от крыльца, где раньше каждый вечер появлялось блюдечко с молоком, к мельбе у сарая, а антоновкой заведовали мыши с картофельного поля.

На какое-то малое время сарай приютил прилежно беременевшую кошку. Не привыкшая с городской юности к заботе за котятами, она их бросила, не докормив до положенного. Котята помямлили ночь, нашли-таки лаз в разошедшихся бревнах и выбрались наружу. Двое вскарабкались на сеновал, а третий отправился в лес.

Крыса тогда уже хозяйничала в подполе и в самом доме, с ежами предпочитала не сталкиваться, промышляя у лестницы, где шкаф с продуктами, да в дубовом буфете с треснутым зеркалом, запотевавшим каждое утро. Но буфет был славен, понятно, не этим, а тремя окаменелыми батонами, которые можно было грызть, грызть, грызть, и струйкой нежных зерен, набухавших от сырости.

К августу лук истлел, да и ночи стали заметно свежее. Хоть пауки и не следили так тщательно за своей снастью, мух становилось все меньше и меньше. Воробья занимала теперь больше ирга, правда, изрядно потрепанная сворой чужих, залетных, но много ли ему, старожилу, надо. С горячим молодняком драться не полез, – отсиделся у ласточкиного гнезда, поковырявшись в терпкой корке куриного помета, а в основном занимаясь собственным туалетом.

Вот так и случилось, что мух осталось только две... Они забились в паклю между бревнами, тихонько дремали, пока не случилась удивительно теплая погода, какая бывает обычно недели за три до первого снега. Лес после сентябрьских ветров насторожился, устыдился перед солнцем своей наготы, печная труба перестала на время стонать, тревожа сон немолодой уже крысы, а из-под фундамента вылез какой-то шальной цветок.

В тот день небо все-таки заволокло, и мухи очнулись. Перебравшись по ниточкам пакли на бревна, они поползли к свету. Им, этим мухам, вдруг захотелось солнца. Они ползали по бревнам, дожидаясь друг дружку, но никак не могли найти ни трещинки, ни зазоринки, ни прорехи.

Когда в саду появился человек, его не заметил никто: ни воробей, улетевший зачем-то в пустой коровник, ни крыса, поскакавшая к товаркам на картофельное поле, ни семейство сонных ежей, ни маленький котик с сеновала. Человек шел тяжело, было заметно, что он устал, но чему-то странно рад. Посидел на крыльце, покурил, из пустого бумажника достал две фотографии, долго смотрел, а потом разорвал на клочки и ссыпал в консервную банку, еще с весны служившую пепельницей. Поднялся, открыл ключом дверь, опрокинул за собой щеколду и тихо лег на кровать, даже не потрудившись встряхнуть покрывало.

А с утра было солнце, и мухи рвались к нему, даже пытались взлетать, но нигде его не находили. Сарай оставался сумеречен и никак не мог впитать последнее тепло.

Услышав шум мотора, человек подскочил, метнулся к окну. На улице приложил ладонь козырьком, прикрываясь от солнца, кинулся в сарай, ногой зацепился за тиски и упал лицом в стружку. Так лежал он, пока не вошли двое.

– Вставай, – сказали они, и человек поднялся, срывая с небритого лица сосновые лохмотья.

– Фамилия, – спросили они, и человек назвал ее, совершенно не подходившую теперь ни к его воспаленным глазам, ни к рваному плащу.

– На, глотни, –  протянули фляжку, и он послушно выпил и зажмурился, переводя дыхание.

Один из этих двоих снял с плеча автомат, передернул затвор и три раза нажал на спуск, а другой достал блокнот из кармана кожаной куртки, пощелкал ручкой и все тщательно записал. Они вышли, оставив дверь незакрытой.

Мухи, уже не чаявшие солнца, вдруг увидели его прямо перед собой. Тоненький лучик пробился из стены и словно качался на волнах пыли. Мухи обступили  этот золотой ручеек и полоскали в нем свои мохнатые лапки.

Так кончилась наша эпоха.

Так началась гражданская война.

 

Москва. 1999 г.

Чеченец

 

Эту историю поведал мне дядя Вася Шустиков. Я на каникулах летом был, сидели во дворе по-светлому. Я пива принес, пока парней не было, а он и разговорился. Рассказ, конечно, странный и даже немного поэтический. Но я его весь потом записал и  дяде Васе дал почитать. Он кое-что добавил, но в принципе все так и осталось. Только он матами иногда говорил, но я маты не записывал. Хотя и смешно было бы иногда. Но лучше без них. Тетя Люся, когда  ошибки проверяла, все равно бы вычеркнула и меня бы еще и отругала. Вот рассказ и получился таким, какой есть. Пусть его читают все, потому что он кажется мне важным и интересным.

 

*

 

В нашей заволжской Костроме дворы тихие только на первый взгляд. Тихие-то они тихие, да с раннего утра до позднего вечера жизнь у них кипит по-своему. Даже ночью не замирает. Влюбленные, нарики и все такое. Особенно летом, в конце мая – начале июня, когда на солнышко выходят погреться даже мыши и кошки.

Вот и наш двор – такой же как и все. Утром только свет, а уже мамкины детки в песочницах. Мамки молодые, культурные, пиво не пьют, только с сигареткой. В ушах музыка, на коленях – пузаны. Дядя Юра Парамошкин шутит про свою соседку Ирку Волчкову, что у нее молоко после мятной жвачки должно быть как коктейль Мохито. Соседка Волчкова не обижается. Смеется. Отправила мужа на работу в автопарк, он у нее механик, и во двор. Посидит на лавочке, трехмесячного своего понянчит, поднимется покормить, потом пакует дитё в коляску и в магазин. Они оба с мужем детдомовские, бабушек-дедушек нет никого. То Парамошкин-шутник поможет, то Епифановы, то моя карга тоже добрейшей души. Ну карга конечно сильно сказано, за глаза. Она у меня в школе преподает, не тебе рассказывать. Но это вам она Людмила Петровна, любимая учительница. А мы с ней два раза хотели развестись, и все из-за характера. Теперь уже вроде как и до старости будем вместе, наверное. Сколько прожили. Сорок пять? И еще поживем, конечно, годков пятнадцать, кому сколько намерено, а там и на кладбище. Мне, конечно, пораньше придется. Вон какая теперь мужская смертность. В «Аргументах» читал — средний  возраст мужчины – 69,3 лет.  Инфаркт на первом месте по причинам смертности. Думаю, что и меня та же участь ждет. Раз ничем не болеешь, значит инфаркт. Мне, выходит, еще лет пять осталось, а дальше вроде бонус за выслугу. Ну поживем еще, чего уж там. Порыбачим, за грибами походим. Дети может с внуками уважут. Но это не мне – Люсе. Женщины они всегда больше о внуках думают. А мне и так хорошо, что дети в жизни пристроились. А внуки – дело уж не мое. Как у них получится. Поживем без внуков, пока ноги носят да глаза глядят. Чего им не носить-то да не глядеть.

Сами мы с Ульяновска, распределились после машиностроительного техникума удачно, сюда  перебрались. Старший нам долго не давался, почти до тридцати. Зато потом тут же Юлька родилась. Сейчас она в Германии, на стажировке. Врач. Всегда училась прилично, ее и заставлять не надо было. Я с завода приду – а она все уроки делает. Костя сразу было видно, что станет строителем. Деловой и конструкторы любил. Ну сейчас не строит, ремонтирует. Машину поменял, дела идут, мы за них вообще очень рады. Они при деле, ну и мы вроде как при деле.

После СССР как завод закрылся, я извозом занялся. Вот на маршрутке почти 15 лет и тружусь. Каждую ямку, каждый поворотик на всей Костроме знаю. Дороги-то не чинят, запомнить легко. Сначала на 14-м маршруте был, он раньше самым сложным был. Потом на 24-й. А теперь на 70-м номере, туда-сюда через Волгу, как крейсер, и потом по Советской. На площади Сусанина разворот и обратно.

Обедать домой заскочишь, а во дворе и контингент сменился. Малые ушли, средние пришли. Скачут, лазают, того и глядишь расшибутся. А то засядут в беседке или на горке и шепчутся. Я половину знаю, у моей учатся. Ну всех и не упомнишь, конечно. Выросли и нет их. Потом заявятся в отпуск и здороваются, а я и знать не знаю. Только слышно – дядя Вася, да дядя Вася. Отвечаешь, конечно. Учительский супруг все-таки, зачем ее авторитет подрывать. В Москву рвутся, кто в Ярославль, дома-то не сидится. Работы нет, перспективы незначительные. Вот и уезжают, жизнь меняют. Я бы тоже поехал, будь помоложе. Но моя никак. Идейная. В школе у нее аквапарк в классе. Фонтаны, цветы, джунгли. Я ей говорю – как они у тебя до перемены досиживают, под капель-то? Бананы хотела даже растить, да не получилось. Света мало и потолки низкие. Вот лимон круглый год свой.

А после работы наша очередь двором пользоваться. Перед нами пенсионерки всякие сидят, глазами моргают, газеты читают, как будто понимают чего. Чего там понимать. Кончился СССР, а Россия не началась. Вот живем и ждем, пока нас снова  завоюют, то ли татары, то ли немцы. А скорее всего – кавказом станем все. У нас пока их нет, ну, немного. А сын с Москвы приезжает, говорит, не Москва, а Москвабад. Кругом сплошная Азия. Есть и у нас, конечно, немного, черненькие. Живут отдельно, на дорожных работах или стройке. Никому не мешают. Сын одному известному профессору из МГУ на даче ремонт делал. Говорит, пока их мало, они тихие. А я думаю, если уж мой москвичом стал, то нет их больше, москвичей настоящих.

Мы, конечно, не старики, но и не молодежь. Самый старый – Илья Владимирович, ему за восемьдесят, а он в городки до сих пор играет, бодрый. Сам с собой, наверное. А что, он с юности чемпионом ГТО был, да, закалка до сих пор чувствуется. Раньше много городошников было, а теперь забросили. А он нет. Молодец, чего скажешь. Пока рука твердая, да инсульт не прихватил, нужно двигаться. Его еще до нас Скороходом прозвали, ну он и соответствует.

Сидим после ужина, рыбу гоняем, домино в смысле. Столик под липами, в тени хорошо, прохлада. Кто ерша, кто просто по пиву. Но все по настроению. Такого, чтобы собрались и пьем, нет. С утра на работу, за руль, я не сторонник. Бухарики местные после нас приходят, приползают, вернее. Мы с ними не общаемся. Если человеку от жизни ничего не надо, то с ним уже не интересно. Он тебе ничего не скажет, и тебя не поймет. Как завечерело, мы по домам. Пока костяшки видно, мы завсегда. А после уже и не то. Ну если только разговоры поговорить. Поговорить-то мы все любим, да, умеем. И у вас, у молодежи, свои разговоры, и у нас, свои. Да все об одном и тоже. На работе – о женщинах, дома – о работе. Как там раньше было? Банду Ельцина под суд?

Хорошо мы сидим. Пока тепло, да без дождей, чего не сидеть. И вот однажды сидим, и подсаживается человек. Мужчина. Высокий такой, видный. Одет опрятно, лицо гладко выбрито. Не старый, средних лет. По выправке – офицер. Ну, он и есть бывший офицер. Давай нам про войну рассказывать. Вроде, чего я на той войне не видел. А вот, знаешь, говорит, и все так правильно, что веришь ему, как никому другому. Жену, детей потерял, солдат многих. Жизнь свою рассказывает. И про войну говорит. Всю правду, про себя, про начальство, про местных, какое все на самом деле есть, ничего человек не стесняется. И главное, рассказал, а потом у нас спрашивает – чего он там, на этом Кавказе воевал. За кого? За что? За что солдат своих под пули отправлял.  За нас или не за нас?

И потом, знаешь, выяснилось. Не офицер это. Не человек вовсе. Ну как в горах белый альпинист, знаешь? Всякие байки рассказывают. У моряков – летучий голландец, у военных – свои видения. Вот и наш офицер-чеченец тоже. Ходит по Костроме, к людям подсаживается, жизнь свою рассказывает. Шрамы показывает. У него на руке повыше локтя мощный такой рубец, синевой отдает. От осколка. С ним главное не спорить. Спорить начнешь, так он ничего не скажет, а потом так тихо исчезнет, словно и не было. А пока не ушел, светло так и легко на сердце. Как будто он все твои мысли читает и тебе об этом же другими словами, только правильными и настоящими, все рассказывает.

Говорят, действительно такой был. Из наших, костромских. И направили весь их батальон в горы, аулы зачищать. И в одном ауле он на засаду нарвался, а в засаде одни дети были. И поубивали они всех тех детей. А там и пацаны, и девки, все погибли. Майор этот не мог ничего сделать, потому как огонь был сильный и своих солдат он вывести из боя никак не мог. И потом этот батальон, все, кто был, на минах подрываться начали, а семью этого майора КАМАЗом накрыло. Не от него – с фронта – а к нему – на фронт, похоронка пришла. Жена, двое детей и теща. Тесть за рулем был, позже в больнице умер. И водитель грузовика тот тоже не выжил.

Майор взял тогда двух своих самых верных разведчиков и в горы ушел. И до сих пор там в горах воюет. Сам воюет, без всякого командования. Он за эти годы всех врагов узнал, кто есть кто. Только они не по аулам ходят, а в ущельях банды разыскивают. И редко-редко в Кострому приезжает к своим, на кладбище. Ну, так говорят. Ведь зачем ему приезжать, если он... Ну, это... белый альпинист... Чеченец, словом. Чеченцы ведь они не как мы, работать или научной деятельностью увлекаться. Они воюют. Не важно, с кем. Это если хорошие. А другие просто бандитизмом. Грабят, людей своровать, наркотики сеть организовать. И он тоже, значит, чеченцем стал. За нас он там воюет. Я это теперь понял. Москву-то уже почти сдали.

А ночью, как я говорил, наркоманы во двор выходят. Прежде влюбленные сидели, обжимались, дело молодое. Но боязно, - как раньше, не посидишь. Нарики дурные, что у них на уме, кто знает. Один вон мать чуть не прирезал, когда она ему пенсию свою не отдала. Это Мишка, знаешь его. Вы у моей вместе учились.

Словом, в Костроме у нас круглосуточная дворовая жизнь. Дети, младенцы, пенсионеры, мужики, алкаши, наркоманы. Весь общественный контингент умещается и всем места в свое время хватает. Только пусть все это будет Россия, потому что никакой другой страны нам не надо.

 

*

 

Вот такой рассказ дяди Васи Шустикова. Мне к нему прибавить больше нечего. Я, конечно, того майора не видел, но много раз про него слышал. И думаю, что это — правда. Конечно, он не призрак, я в призраки не верю. И Мишку я тоже знаю. Я имя изменил, но он все равно про себя, наверное, поймет. Ну и пусть, может, парень исправится.

А майор тот все-таки есть. И он действительно воюет за нас.

 

 

Самый лучший дед

 

Дедушка Павел был самый лучший дед на земле.

У него были большие оттопыренные уши, он курил сигареты «Югославия», в его карманах иногда попадались карамельки и леденцы. Можно было сунуть руку и вытащить конфетку, сдуть табачные и кислые хлебные крошки, полакомиться и обнять деда за ногу. Как хорошо, если у тебя есть дед!

Когда он сошел с ума и чуть не выбросился из окна, я был почти взрослым юношей. Учился в детской школе географического факультета МГУ, считал себя передовым  человеком: презирал всевозможные сборные СССР во всех видах спорта, слушал западные голоса и готовился стать настоящим ученым.

В последние августовские дни мы были на даче, и он пытался заговорить со мной, что-то спросить, что-то сказать. Получалось не вполне связно, я сторонился его, ускользая от встреч с глазу на глаз – то в комнате, то на лестнице, то в саду. Это была самая первая осознанная подлость: я все понимал, что он говорит, но делал вид, что не понимаю. Я просто брезговал безвозвратно сходящим с ума самым лучшим дедом на земле.

Потом пришла сырая осень, дед расклеился, убежал, погрозив на прощание палкой кому-то за нашими спинами. Его искали, нашли, привели в больницу и там через несколько дней он умер на мокрых от слез бабушкиных руках.

Я никогда не прощу себе, что не поговорил тогда с ним. Может быть, все было иначе – и с ним, и со мной.

Но зато теперь осталось навсегда то, что уже никогда не изменишь. Это сам дед, каким он был на самом деле.

Он родился и вырос в большой польской семье, в самой глубине Вятских лесов. Его предков в 1864 году посадили на телеги и выгнали из-под Люблина за сочувствие к восставшим землякам. В Сибирь шли около трех месяцев, по дороге многие поумирали. Из нашей семьи доехал один мальчик, ему было 14 лет. Братья-поляки не бросили его, он сумел вжиться в густую вятскую жизнь, завел лавку, отстроил большой дом. Мальчика звали Даниил. Даниил родил Игната, Игнат родил Павла. Потом Павел родил тех, кто впоследствии родил и всех нас: москвичей, воронежцев, ижевцев и владикавказцев.

Дед Павел дважды побывал на родине своих предков. Первый раз, когда в двадцатых года служил в Красной Армии, в 43 кавалерийском полку, который стоял под Гомелем. А второй раз – когда возвращал Белоруссию обратно в Советский Союз. Под Барановичами был тяжело ранен, отправлен в госпиталь, комиссован.

Читая биографию Героя Советского Союза Романова Григория Григорьевича, я представляю  рядом с ним своего деда. Романов был командиром огневого взвода 128 полка, а мой дед в том полку - командиром минометного взвода. Вероятно, они виделись каждый день, принимали участие в штабных совещаниях, угощали друг другу махоркой, пили спирт, кряхтели с улыбкой. Или просто били фрица, как надо, да и выгнали фашиста из-под Барановичей. Григорий Романов со своими пушкарями погнал немца дальше, а мой дед, тяжело раненный, отправился в госпиталь.

Я помню, как дед рассказывал, как его ранили. Сидели, обедали после боя. Вдруг – сиплый визг, мина, и все. У него кишки наружу, бойцы кинулись в окоп – отстреливаться. Кинули ему под голову чей-то шлем, так он пролежал почти сутки, потому что часть оказалась в окружении и никого рядом не было. Лежал и думал: вот умру и все. Потом приходили силы и он начинал думать, что не умрет, останется жив. Потом опять возвращалась адская боль, выпростанные кишки шевелились от горя и ужаса. Смерть ходила где-то рядом, собирала жизни, как стреляные гильзы, укутавшись до самых глаз в трофейную плащ-палатку. Ходила, ковырялась пальцами в сожженной земле, да деда не подобрала.

Дед Павел выжил, не умер.

Умерла его маленькая самая младшая дочь: она родилась в 44-м зимой, перед тем, как деду пойти на фронт. Дожила до лета и умерла. Он выжил в том августе, а дочь Леночка, – нет.

Надо было как-то жить дальше. Устроился на завод Лихачева, тогда еще имени Сталина. Работал диспетчером, никогда не пил, был на очень высоком счету у коллег и начальства.

Я помню, как он взял меня в поездку по городу. У него был выходной среди недели, меня отпросили из детского сада, заехал его друг на грузовике. Мы сели на переднее сиденье и поехали по Москве читать вывески. Это был мой первый опыт – одновременно краеведения и филологии.

А еще дед едва не попал в тюрьму.

Он был большим начальником в своем селе – председателем райсовета. Вечером позвонили – Павел, беги, к тебе едут. Он бросил все – больную жену, двух  детей, собрал вещмешок и сбежал. Сначала просто шел несколько дней через лес, потом сел на проходящий поезд и поехал туда, куда ехал поезд. Доехали до Кирова. Дед устроился рабочим на лесоповал, в местный лагерь НКВД, вольнонаемным. Там его не искали. Его вообще, кажется, не искали. И вся эта история была бы похожа на семейную легенду, но в семейных бумагах нашлась-таки справка от 1956 года о полной реабилитации Минаровских Павла Игнатьевича за отсутствием состава преступления.

Значит, было дело, был и побег, был в этом какой-то смысл.

Дед просто сбежал от властей и пустился бродить по стране. Работал на лесоповале, потом переехал в Харьков, откуда пошел на Финскую. Жена померла, дети разъехались – Виктор в Ленинград, в педагогический институт, а Валентина подалась на Кавказ, за мужем-красавцем.

Деду после ранения было 43, как мне сейчас.

Он смог начать совершенно новую жизнь, перелистнув все листы сразу своих документов – просто зарыв их где-то в лесу у села Старые Зятцы. Они где-то и сейчас там лежат, завернутые в полусгнившую тряпку, на дне прохудившейся банки. Дед умел хранить документы. Оставил себе только справку, которую сам написал перед побегом. Та справка привела его на фронт, где он справил себе документы заново.

Он никогда не бранился, не пил, не гулял. Много читал, курил, до самой смерти выписывал газету «Правда». Когда баба Леля пилила его, он уходил на второй этаж и слушал там радио. В его жизни был какой-то непостижимый мне смысл. Этот смысл был написан где-то в его ладонях, с которых он кормил хлебушком лошадей в детстве, рубил шашкой воображаемых врагов, пилил дрова, стрелял белофинна и немца, разводил по нужным местам зиловские грузопотоки. А потом обнял ими свою Лелю и тихо, с улыбкой, умер. Он знал какой-то смысл, который мне пока не под силу.

Значит, и я начну свою жизнь заново. Похороню, наконец, всех, кто умер, пожму руки всем, кто живет. Мне многое надо сделать. Стать ученым, написать про деда роман, совершить какое-нибудь славное открытие. И когда-нибудь простить себя за ту мерзость.

 

Москва-Кострома. 2011 г.