полурабы полуневежды
мы в полусне полусердец
всё ждем когда придет к нам полный
--

О конкурсе «Хорошие сценарии для России» он узнал в постновогодней спячке, за день до дедлайна. Безденежье, кредиты, долги квартирной хозяйке за двушку с падающими стенами, просевшим в ванной полом и завалившимся набок унитазом, снесенные в ломбард обручальные кольца – хороших сценариев не обещали.

И в довершение – вишенкой на торте – коварное русское словцо, сделавшее вдруг сальто-мортале и пронизавшее все обреченностью и бессилием.

Выход один – выигрывать. Это стало бы, конечно, чудом. Еще большим, чем быстрое вытягивание страны из болота. Ведь даже литератором-любителем он не был, а на его инфантильной, рыхлой физиономии отчетливо читался патент пораженца, выданный на ближайшие 250 лет.

Для составления уникального рецепта времени не оставалось. Да и пустое это, при развитом-то постмодернизме. Состязаться в глубокомыслии и гладкописи с конкурентами, не проспавшими конкурс и вовсю спекулировавшими километрами домотканого профетизма, – тоже поздно. Лучший сценарий должен лежать на поверхности. Он в какой-то очень простой и понятной формуле, знакомой всем с детства. В считалке, поговорке, скороговорке. Надо лишь припомнить ее, актуализировать, развить. Там должно быть: мотив пути с преодолением преграды, желательно, водной, не в Сахаре живем, не в Гималаях, встреча с трудностями, с врагом, со смертью... Ну, конечно!

Ехал грека через реку,
Видит грека – в реке рак,
Сунул грека руку в реку,
Рак за руку грека – цап!

Вот же она, предками данная мудрость народная. Тут и расшифровывать нечего. Греция – колыбель европейской цивилизации. Грека – ее творец. Это мы ленивы и нелюбопытны. А он активен, предприимчив, все видит, во все суется, до всего ему дело. Да, в конце намечается конфликт. Но он и движет вперед. Не сунь он руку, так бы и сосал ее в своей берлоге, как русский мишка. Вот и нам надо двигать этим путем, из варяг в греки.

Впрочем, формула глубже, антиномична, двоится. Грека – это конечно и наш грека, русский. И он не любопытный, а страдающий. Тут искупительная жертва, добровольное отдание себя на муку ради всеобщего спасения. Тут непротивление, отречение, пассивность, женственность. И без призвания варягов – ну никак не обойтись.

И вообще это древнеиндийская притча. Ехал некий юноша через реку жизни, она же майя, иллюзия, сон и игра разума. Желания влекли его к этому потоку, где он увидел нечто заманчивое (рака), к чему испытал непреодолимое вожделение. Ну, и сунул сдуру хватательную конечность. Цап! Капкан сансары захлопнулся. Больно-то как! И начинай сначала, причем уже раком. Выход один – пробудиться, стать буддой…

Так писал он за полночь, не вставая с постели, ухватившись за мелькнувшую надежду. Но чувствовал, чувствовал: получается темно и вяло, вязко и размазано, да еще с модными постебушками, от которых тошнит уже даже поклонниц Пелевина и Толстой. Если уж претворять в сценарий народную мудрость, безупречно выплясывающую во рту каждого русского, то не мямлящей и расслабленной прозой, а той же прямоходячей, дерзновенной поэзией. И он начал, внутриполитическое.

Река заболотилась что-то.
Не то чтобы слишком, а так.
А правил тем полуболотом
Плюгавый не то чтобы рак.

И всё бы ништяк, только ехал
По мостику, словно на грех,
Взглянувший на рака со смехом
Красивый не то чтобы грек.

И черт его дернул спуститься
И руку в речушку пихнуть.
Не то чтоб хотел он дразниться, -
Так, «факом» у носа тряхнуть.

У рака рефлексы на месте -
Хватать он сыздетства мастак.
Грек схвачен был за руку вместе
С друзьями. Не слишком, а так.

И квакали долго лягухи:
«Наш рак еще мягок и добр.
Остался бы грека безруким,
Когда тут хозяйничал бобр»…

Сценарий выходил вроде бы правдоподобный, но какой-то затянутый и, главное, тупиковый. Требовалось что-то более внятное и позитивное. Безупречное и бьющее наповал. И он, уже сдаваясь подступавшему сну, выдал геополитический инвариант.

Ехал грека через реку,
И заехал в Крым, дурак.
Всех решил поставить раком,
Но схватил в итоге рак.

Латинствующим это понравится. А вот грекофилы обидятся. А надо, чтобы для всех, для всех. Варианты развязки начали ветвиться, мысли путались. Последняя строчка греколиады слабо мерцала уже с другого берега, из последних сил пытаясь подстроиться под среднего россиянина: чтобы обошлось без драк… грека круче, чем Барак… раз не вышел честный брак… чтоб рассеять здешний мрак… славься, наш чумной барак… это греческий барак… рак за хер его – хер-рак... И наконец погасла.

Во сне он стал как бы самим собой. Желание ломаться в угоду либеральному жюри – пропало. А пошло настоящее, нутряное. Пусть сбивчивое, наивное, но что же вы от спящего хотите.

Какая там нынче власть? Кто из них больше украл? Ну, разве можно об этом всерьез. Далековатые это вещи, неразличимые, как Иран и Ирак. И скушные. А вот мне бы что с собой сделать. Мне бы пробудиться от этой жизни вполсилы, вполдуши, этого вечного, сколько себя помню, дрейфа.

Зачем?

А потому что если уж чего и желать, то абсолютного и последнего. Царства небесного – прямо здесь и сейчас. Счастья для всех, даром, чтобы никто не ушел обиженным. Ну, и по мелочи – любви там, красоты, радости. Ради меньшего и вставать не стоит.

Но придется.

С чего вдруг? Кризис, ага. Навалилось разом и снаружи, и изнутри. Тяжело стало. Боль подступила. Надрыв. Как больно, милая, как странно, сроднясь в земле, сплетясь ветвями… Ни оправдаться нечем, ни укрыться от холода и темноты. Как-то криво жил, подловато, поверхностно. Трусливо. Все себе прощал, чужой муки не чувствовал. Вот и огребаешь теперь. Выхаркать приперло болотную жижу, вместе с лягухами. Выблевать мерзость, ложь, малодушие. Этого добра, конечно, харкать – не выхаркать. Но когда припрет, тут и два пальца в рот не надо. На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом. Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя. И раба ордынского, советского из себя выблевывать придется, куда денешься. Ибо воды дошли до души моей. Погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. De profundis clamavi ad te, Domine. Душе моя, душе моя, восстани, что спиши, конец приближается.

Так он полуплакал, полуспал. И вот на самом краю, на глубине, от тоски последней, смертной, от жалости неисцелимой к жене, к сыну, к родителям, к себе, к ближним и дальним что-то там, внутри – меняется. Хочет измениться, жаждет. Ему бы только помочь чуть-чуть снаружи. Помогите. А мы уж выстрадаем, выносим, в муках родим. Помогите, вы же умные, энергичные, блистательные. Ну, подсказываю, солидарный проект нужен, общее дело, наше, господи, настоящее, доброе, в котором годами, веками дремавшие творческие силы раскроются. Предложите, вас услышат тысячи, миллионы таких же бедолаг, безвольно плывущих по течению. Пусть, придурковатый грек, никаких этих деловитых деловитостей, всей этой хитровановыдуманной липы не знаю и даже раков ловить пока не умею. Поставьте меня для начала на самом крутом берегу реки, над пропастью, можно без ржи – ловить вместе с тем американским парнем-скороговоркой (холденколфилдхолденколфилд) падающих с обрыва ребятишек, спасать их от рака (утром кракен без затей слопал четверых детей, а пятого, помятого…). Ведь это, пожалуй, единственное, чего и я в этой жизни хочу по-настоящему.

Он проснулся.
Встал с постели.
Отдернул здоровой рукой занавеску.

За окном сутулилась та же страна. Плюгавый правитель привычно поигрывал клешнями в радужных волнах телемайи, омывавших сознание соотечественников. Но теперь это было не важно. Где-то глубоко внутри грека уже переболел раком, кракеном, гидрой, левиафаном или чем там еще и таки переехал реку (когда переехал – не помню, наверное, был я бухой, да и что за река – Лета, Коцит, Стикс?). Морок понемногу рассеивался. Самый главный сценарий оказался запущен. У него был открытый финал, и никто не гарантировал хэппи-энда.