(с памятью об Антуане де Сент-Экзюпери)

 

Молитва дочитана до конца, но пошла она как-то не впрок. Только закончилась, и уже не помню ни слова. Лучше повторить.

Помедленнее.

Начну с «Отче наш...» и хотя бы до слов «да будет воля Твоя»...

Вот теперь пора. Еще одна секунда молчания, прощание с землей и всей прежней жизнью (а так ведь нужно делать каждый раз), и аккуратно, осторожно поджимаю ручку газа, пристегнутую к запястью и связанную с двигателем длинным гибким тросиком, — резко нельзя, можно перевернуться, но если не дожмешь, будет еще хуже. Сейчас бы съежиться, сгруппироваться, но надо разнести стропы как можно шире, выпрямить спину, а руки держать так, как их держит распятый на кресте.

Мотор рявкнул, «телега» рванулась вперед на метр и в напряжении замерла — это лежащий на земле купол встал дыбом и набирает в себя воздух. Руки до боли выламываются в плечах, аппарат трясется на месте, но именно сейчас главное — не сробеть и не отпустить газ.

И вот расправленный купол появляется в панорамном зеркале заднего вида. Слежу, как медленно всплывает над землей все крыло — огромное, яркое, изумляющее красотой своих обводов. «Телега» шустро покатилась, уверенно набирая скорость и весело подпрыгивая на ухабах всеми тремя колесами. Теперь надо бы чуть подтолкнуть рукой левые стропы, чтобы левая консоль вышла вперед и сравнялась с кончиком крыла справа. Купол что-то не слушается — значит, сами подруливаем прямо под него, управляя передним колесом, но так, чтобы не съехать в канаву сбоку от взлетной полосы.

Тем временем скорость растет, «телега» стремительно приближается к концу моего аэродрома, и сбрасывать газ уже просто нельзя — иначе, без напора набегающих воздушных потоков, рухнет вся эта красота, и сказочное крыло, превратившись в мятую тряпку, вяло упадет мне на голову. Купол еще не дотянулся до зенита, еще не полностью выправлен его крен, но времени больше нет. Жму ручку газа до упора, мотор отвечает с подлым запозданием, прямо передо мной конец полосы и проложенная поперек ухабистая грунтовая дорога, а дальше, за ней, противопожарная траншея с высоченными отвалами. Счет уже идет на миллисекунды и сантиметры, и тут, наконец, винт, басовито взревев, с силой толкает меня в спину. Еще один удар колесами по ухабам, и тряски уже больше нет — я в воздухе.

Озверелый движок, как с цепи сорвавшись, тянет меня вверх. Горизонт исчез из поля зрения, и перед глазами остается только небо и слепящее закатное солнце. Тем временем аппарат резко бросает влево (ничего страшного, это он сам выправляет оставшийся крен), потом вправо, и расстояние до земли начинает стремительно расти. Два метра, пять, семь... Летим...

Уфф... Теперь можно немного сбавить обороты чтобы, не дай Бог, не кувырнуться через голову или не перегреть мотор. По вариометру скорость подъема — полтора метра в секунду. Нормально - не много и не мало. Расслабляться еще рано, первым делом, рискуя вывихнуть шею, осматриваю весь аппарат — все пряжки на стропах и подвеске, все болты на конструкции. Вроде нормально. Боковым зрением замечаю, что левое заднее колесо продолжает в воздухе отчаянно крутиться, разбрасывая прилипшую грязь. Есть чему ухмыльнуться — значит, чиркнул все-таки при взлете по брустверу пожарной траншеи. Ох, легко отделался. Жалеет Бог своевольных придурков. Потом дежурный взгляд вверх — над головой горделиво плывет полностью расправленный купол. Какой же он красавец! Вот теперь расслабляемся. Глубокий вдох и медленный выдох. Самое страшное позади, мы уже, можно сказать, дома, и здесь нам даром не нужен лишний адреналин. «Это добро ведь не только пахнет, но еще и пачкается», - так говорили коллеги по летной школе. Сюда, на верхотуру, я забираюсь совсем не для того, чтобы пощекотать нервы — оставьте эти забавы для эмоционально туповатых малолеток. Серьезного, взрослого человека тянет в небеса много других, куда более весомых приманок.

Покрутив задом, сажусь поудобнее, расправляю плечи, даю слабину стропам управления и позволяю своему «аэроплану» по его собственной воле плавно завалиться набок, описывая круги шириной в несколько сот метров. Вот пролетаю совсем рядом с выросшей на деревенской околице липой. Славное дерево, старожил, отмеченный даже на военной топографической карте. На его памяти несколько поколений детишек, смело лазавших по его ветвям и устраивавших там свои гнезда. Для меня это ритуал — на первом витке после взлета притереться поближе к этой липе и пройти так, чтобы ее верхушка скользнула прямо под ногами. Это как бы первый тест на управляемость и самообладание. При взлете садящееся солнце било прямо в лицо, а сейчас с каждым витком по мере того, как я поднимаюсь над землей, солнце тоже поднимается над горизонтом, а горизонт расходится все шире и шире. Вот в километре от деревни блеснула речка Нерль, а чуть позже, уже в пяти километрах — озеро Круглое, действительно круглое как тарелка. Пять таких витков — пять сотен метров высоты. Здесь моя скорость уже совсем не заметна, будто сидишь неподвижно на стуле ровно посредине между небом и землей. И ничто, никакие лобовые стекла, кожуха или перила, не отгораживают от окружающего пространства. Болтаешь ногами над бездной, растворяешься во Вселенной, как кубик сахара, до последней молекулы. Рев мотора, от которого притихли все окрестные собаки, здесь, в самом его эпицентре, сквозь шлем, почти что и не слышен. Уши бдительно отслеживают, нет ли перебоев, а в остальном это воспринимается как мягкий рокочущий аккомпанемент к тому нематериальному потоку, той «Божьей воле», которая здесь, наверху, пронизывает и тело, и душу. Да, именно «Божьей воле», я ведь понимаю, о чем говорю. Помню, когда я впервые ее ощутил, я был готов рыдать от счастья. Где еще в жизни так естественно сливаются «воля» из молитвенного лексикона, то есть беззаветное препоручение себя в руки Господа, и «волюшка» из наших народных представлений о счастье, то есть полная, безоглядная свобода, не противоречащая при этом чувству, что Господь где-то совсем рядом?

Выше полукилометра нам уже и забираться ни к чему. Все равно оттуда землей особо не полюбуешься — она будет выглядеть так же скучно, как разложенная на столе топографическая карта. Сбавляю обороты, чтобы держать постоянную высоту, и плавно кружу, вглядываясь в горизонт по всем сторонам света. Почти подо мной ярославская железная дорога прямо уходит на юг, к Москве, по ней тащится поезд — выглядит он примерно как гусеница под ногами на лесной тропинке. А вот мост через Нерль. Дальше поезда идут в одну сторону, а речка в другую, петляя и пропадая надолго под кронами деревьев и под навесами обрывов. Во-он, далеко, у самого горизонта, она, блестя на солнце, выбирается из леса, чтобы растечься по торфяным болотам большими озерами, не доступными ноге человека. А еще дальше едва видно рядок переславских храмов и Плещеево озеро. То ли видно, то ли мерещится... Жалко, бинокля нет. Плавно разворачиваясь на месте, продолжаю дальше оглядывать свое богатство. Теперь солнце светит в спину, под ногами и впереди много раз хоженые местные грибные леса, в которых хорошо видны проплешины браконьерских делянок. Дальше пара знакомых деревень, развалины церкви, дорога с парой крошечных машинок и снова взгляд уходит в туманные лесные горизонты. Постой, а что там за искра? Сияет бело-желтым огнем в лучах заходящего солнца. Должно быть, Годеново. Или монастырь Обретения Животворящего Креста? Интересно... А впрочем, кто мешает проверить? Поехали. Кончаю крутиться и беру курс на восток. До Годенова еще далеко, лететь как минимум полчаса, так что можно тем временем без спешки рассказать, что это такое.

А это всего лишь скромная деревушка в пару десятков домов, спрятавшаяся среди торфяных болот вдали от большой дороги. И есть у этой деревни, поставленной на болотной кочке, всего-то одна примета — храм. Простенький такой деревенский храм, кирпичный, беленый, без изысков, из «стандартной провинциальной застройки» XIX века. Зато у этого храма — сразу целых три достопримечательности — его священник, его убранство, и тот самый, «Животворящий крест».

С годеновским священником я познакомился, когда искал каких-нибудь выходов на местного епископа или хотя бы благочинного, чтобы мне «благословили» строительство часовни в нашей деревне. Впервые я увидел батюшку солнечным ветреным днем около его собственного дома — мелкорослый курносый ярославский мужичонка с топором в руке, со стружками в бороде и с татуировкой «В» на стандартном месте — между большим и указательным пальцами. Так сразу к нему и прилипло — вместо «отец Владимир» простое «батюшка Вова». Здороваясь, он не ждал, пока городской гость поймет, что к чему и приложится к ручке, а просто протянул ладонь для нормального рукопожатия. Внимательно слушал, глядя снизу вверх, пытаясь вникнуть в наши проблемы, а потом понял и решил их все разом.

-        Я, конечно же, помогу, только нескоро мы найдем наше начальство. Они весной-летом в основном дачными участками спекулируют. Да и нафиг они тебе сдались? У тебя что, много лишних денег на взятки? Собрался строить часовню — строй! Дело хорошее, я благословляю. Что тебе еще нужно? Ну, а когда освящать время придет, можешь меня пригласить, а можешь кого еще. Там уж любой священник сгодится...

С тех пор немало воды успело утечь. И часовню он нам освятил, и служить приезжал, и просто так пересекались, мед-пиво пили. В списке близких людей у меня добавился еще один из священнослужителей, а в списке знакомых священников — еще один близкий человек. Биография у него была забавная — стоит рассказать. Деревенский парень, отслужив в армии, пошел в колхоз трактористом. От прочих алкоголиков отличался только тем, что регулярно ходил в церковь (почему — этого он не объясняет). Странно, наверное, было видеть единственного молодого мужика в стайке благообразных старушек. Потом умер старик-священник, и годеновская церковь осталась без хозяина. В верхах сказали прямо — никто в ваш приход, чтобы служить для десяти старух, по своей воле не пойдет, так что обойдетесь без храма. Бабки взвыли и выпросили поблажку — им пообещали, что церковь не закроют, если они сами подберут служить в храм кого-нибудь из своих, из деревенских (странный какой-то, «демократический» подход, боле естественный для северо-европейских протестантов, чем для нашего православия). И вот тут-то они пристали к будущему отцу Владимиру. Упирался он долго, но не устоял. Уломали его бабки. А чтобы не служил в церкви полный профан, отослали его на год в райцентр в городской храм алтарником. Все-таки практика — лучшее обучение. Потом его быстренько рукоположили, и все закрутилось, как прежде. Молодой поп с ухватками тракториста навел порядок в несколько запущенной церкви и подправил все ее убранство...

А теперь насчет убранства... Странная была церковь. Уж не знаю, кто там в XIX веке пожертвовал на такую экзотическую внутреннюю отделку, но была она целиком железной. Притом не без вкуса. Пол повсюду выстелен литыми плитками, к алтарю вели железные ступени, вокруг алтаря кованая оградка, иконостас выстроен из железа и даже оклады на иконах отчеканены из жести. И все опрятного светло-серого цвета, какой бывает у хорошо вычищенной кухонной утвари или у новых, только из смазки, запчастей к тракторному двигателю. Видно, что бывший колхозный механизатор чувствовал себя здесь как дома и знал, как надо ухаживать за железным хозяйством. И только один предмет в храме дерзко противостоял единому, строго выдержанному стилю скобяной лавки — Животворящий крест. Древняя штуковина, найденная по преданию еще в XIV веке где-то поблизости на болотах. И глядя на нее, никаких сомнений не возникало, что это действительно не подделка, что действительно возраст ей ничуть не прибавлен, а главное, что крест действительно «животворящий». В этом кресте высотой метра два с половиной с резаным из дерева распятым Христом издалека чувствовалась некая первобытная подлинность. Трогательный, наивный облик скульптуры (естественно соответствующий указанному веку) дышал искренним состраданием, и нормально было, оказавшись при случае в Годенове, как бы в гости зайти к этому «животворящему», постоять молча перед ним и немножечко впитать то добро, которое от него исходило.

Так и текла неспешная деревенская жизнь то ли двадцать, то ли тридцать лет подряд, молодой батюшка Вова стал уж совсем немолодым, выдал дочек замуж, и тут наше повествование развернулось по всем правилам настоящей волшебной сказки. Только до счастливого конца этот сюжет пока еще не дошел, а ведь всякому, кто по собственному недосмотру оказывается внутри настоящей сказки, так никогда и не будет ясно, заготовлен ли для этой сказки счастливый конец, или у Господа на нас какие-то другие виды. Короче, прознал об этом Животворящем кресте кто-то из местных бояр, почувствовал, какими деньжищами пахнет новая реликвия «федерального масштаба», и судьба неприметного деревенского попика была решена одним росчерком пера. Перевели батюшку за 20 верст в такую же глухую деревню, только храм там был уж совсем порушенным, с проваленным сводом, сбитыми куполами и густым лесом, выросшим между остатками кирпичных стен. На его отчаянный вопль: «Что же вы творите, суки» - ответ был выдержанным и даже по-своему лестным: «Вы же, батюшка, священник с опытом, да и человек хозяйственный, вон какую церковь обустроили, так что и здесь справитесь. Какие ваши годы!» Так батюшку развернули на новый подвиг во славу Господа, поторопили пинком, а обжитой храм передали в качестве «отхожего промысла» одному из переславских монастырей. И пошло у них все как по маслу. Уже на автотрассе всем в глаза бросаются теперь дорожные знаки, зазывающие на поклон к новой реликвии. Перед храмом парковка под автобусы с паломниками, ларьки со съестным и с сувенирами. Из храма выкинули всю железную экзотику и сделали «как у людей», то есть «новорусский евроремонт» с мраморной плиткой и сусальным золотом. А «Животворящий крест» спрятали в огромный застекленный гроб, развесив перед ним полпуда мелкой церковной бижутерии (чтобы она перед продажей напиталась «правильной энергетикой»). Прошел слух о кресте по всей Руси, и приезжал к нему приложиться даже наш национальный фюрер, только я вот туда уже больше не захожу, хоть и вспоминаю иной раз с грустью о чудесном распятии. А как бывало весело, пролетая мимо, спуститься до уровня куполов, облететь «посолонь» вокруг храма и увидеть, как выйдет на паперть батюшка и шутливо погрозит пальцем...

За разговором мы почти что и долетели. По крайней мере, теперь видно, что далекая бело-золотая искра разошлась на два огонька — белую кровлю из свеженькой оцинковки над годеновским храмом и блистающий золотом здоровенный купол, только что крытый новомодным нитридом титана. Это уже верст на пять дальше — монастырь «Обретения Креста», и о нем будет отдельная история.

Давным-давно, лет двадцать назад, поздней осенью я блуждал на машине по тамошним краям — просто так, в поисках приключений. Помню, выехал на странную дорогу. Это была разбитая грунтовка, поднятая на высокую насыпь и проложенная с удивительной прямизной через окружающие болота. Не сразу я понял, что это просто узкоколейка с заброшенных торфоразработок, с которой за ненадобностью сняли и шпалы, и рельсы. Ноябрьский пейзаж смотрелся строго и недружелюбно. Первый снежок, едва покрывший лежащую окрест трясину, черный занавес леса, едва видный на горизонте. Прямая дорога не оставляла за мной выбора — на узкой насыпи даже и развернуться было негде, так что я медленно и настороженно ехал вперед километр за километром — пока не приехал на одинокий «остров», то есть довольно высокий сухой горб, окруженный низиной в лужах и камышах. На холме стоял заброшенный храм — высокий, благородный, однокупольный, плюс какие-то полуразвалившиеся кирпичные службы. Странный вид открывался от стен храма — болота, болота и болота. Не хватало только надрывного собачьего воя и драматичной музычки из советской фильмы про Шерлока Холмса и семейство Баскервилей. Зрелище было по-своему величественным, я, наконец, получил то переживание, какого подспудно искал, и, удовлетворившись, отправился домой пить пиво с водкой.

Спустя много лет, уже в «нынешней» жизни я вспомнил про это место и решил туда отвезти кого-то из моих друзей. Все было так же, только погода на этот раз была получше. Когда мы доехали до «острова», оказалось, что въезд на него перекрыт шлагбаумом. Мы бросили машину и поднялись по склону пешком. Наверху повсюду были следы энергичной работы, в развалинах служб уже красовались евро-окна, а храм сиял такой роскошной отделкой, какую не увидишь и в центре Москвы. Вокруг не было ни души, мы подошли к паперти и собрались зайти в храм — по виду он был уже вполне действующий. Что-то мне в этой обстановке царапало глаз, и я мешкал на ступенях, не торопясь открыть дверь. Вы уж простите, но всякая показная роскошь мне как-то не по душе, тем более такая, отдающая «бандитским шиком», и тем более в храме, который построен как бы для смиренной монашеской обители, спрятавшейся в болотной глуши.

В ответ на мои мысли внизу, у шлагбаума, появилась еще одна машина — длинный лоснящийся черный джип. Из него вышла странная группа — четверо мужчин и одна молодая женщина, все в одинаковых черных пальто, очень напоминающих шинели. Они тоже поднялись по склону холма и, пугая нас своей выправкой, почти чеканя шаг, гуськом (или «колонной по одному»?) направились к дверям храма. Нас они не то чтобы оттолкнули, но мы сами предпочли посторониться, ощутив в них истинных хозяев. Мы решились войти в храм только спустя несколько минут и в светлом, пустом интерьере со следами известки на полу и еще не убранными лесами увидели эту пятерку - выстроенную шеренгой перед иконостасом по стойке смирно. В моей голове кто-то иронично, хоть и немного напугано, прошептал: «свят-свят-свят». Не, ребята, похоже, мы тут зашли не в ту церковь. Вряд ли мы и они молимся одному богу. Тогда и с внешним антуражем все становится ясно...

За разговором нас нагнали неспешные летние сумерки. Там, откуда мы прилетели, распустился огромным веером закат, и солнечные лучи, падая из-за моей спины, устроили истинный костер прямо под ногами, где на нас наплывает золоченый купол. Зато весь пейзаж вокруг него стал в тенях почти что и неразличим — тем более с нашей полукилометровой высоты. Хорошо бы приглядеться вблизи. Сбрасываю газ до холостых, и мой аппарат полого скользит вниз, еле слышно бубня мотором. Целю так, чтобы оказаться над монастырской площадью между храмом и службами на высоте метров 50-60, то есть чуть выше храмового креста и метров на 30 левее купола. Снижаемся, снижаемся, тихо, тактично, никому не мешаем. Отмечаю, что в монастыре уже наведен полный порядок, а все следы стройки убраны. Дорожки, клумбы, газоны... И по ним, разбегаясь, мечутся бородатые мужики в черных подрясниках. Прям как тараканы, когда ночью на кухне включают свет. Когда я на мгновение завис над площадью, они уже все попрятались за стенами храма и служб, и только один — судя по всему, самый храбрый, - высунувшись из-за угла аж по пояс, грозил мне кулаком. Я даже оторопел от увиденного и замешкался до опасного предела. Лишняя секунда, и я уже провалился слишком низко, со всех сторон меня обступили кроны деревьев, но садиться в таком негостеприимном месте мне что-то совсем не хотелось. Тут уж некогда думать о тщете или смысле жизни — ни своей, ни чужой. Или шевелись, или... Увидев просвет в деревьях, я рывком подтянул правую стропу, заложил крутой вираж, обогнул угол храма и резко дал по газам. Моя птичка с ревом бомбардировщика дернулась вверх и, цепляя за ветки, устремилась на волю.

Этот маневр в авиации принято называть «боевой разворот». Уже через минуту я был на благородной высоте в полторы сотни метров, а монастырь со своим теперь почти игрушечным храмом лежал далеко позади. В глазах еще не стерлась последняя картинка — кучка прижавшихся к стене монахов, уповающих на то, что, забежав за угол, они спрятались от этой напасти. Забавный случай... Летаю много лет и видел разное отношение к себе со стороны тех, кто на земле. И просто равнодушное (даже обидно), и приветственную отмашку рукой, и (чаще всего) бурный восторг. В принципе, ведь нормальному, внутренне свободному человеку естественно радоваться проявлению чужой свободы и раскованности, тем более, если они принимают такие веселые, залихватские формы. Летая над людьми, я чувствую, что летаю не только для себя, но и для них. Это ведь всегда в некотором смысле праздник, что-то вроде танца, в котором, кроме пилота, могут участвовать все желающие. Как-то раз байдарочники на Нерли, видя, как я пролетаю над речкой, впали в такой экстаз, что даже опрокинули свою лодку, а один велосипедист ехал-ехал, вывернув голову и размахивая руками, пока не... Неловко даже вспоминать. Но вот чтобы страх и злоба? Не было такого ни разу. Что это с ними? Или этим ребятам в самом деле есть чего бояться? Именно отсюда, сверху, то есть свыше? Чует кошка, чье мясо съела? Ох, не зря я последние годы обходил это место стороной...

Как только сбросил я перед монастырем высоту, так и увидел, что солнышко-то давно уже село. Теперь бодро лечу, куда глаза глядят, отряхнув после недавней встречи пыль со своих сандалий, а кругом зеленая краска медленно теряет насыщенность и приобретает сероватые тона. И ни огонька. Внизу тающие в сумерках болота, между ними высокие гривки с перелесками. И ни избы, ни тропинки, ни огонька! Почему? Ведь, судя по карте, здесь должно быть полно деревень. Или с тех времен, когда в этих краях последний раз работали картографы (а это минимум полвека назад) благодаря давно обеспеченным в нашей стране социальным гарантиям все деревни успели самостоятельно вымереть от голода, пьянства и тоски? Или, подобно Китежу, провалились в болота? Ведь в самом деле вокруг ни огонька! И ужас охватывает от того, в какой неуютной, неприветливой стране нам суждено было поселиться. Когда едешь по дороге, деревни вдоль обочины сменяют одна другую, иной раз даже перетекают одна в другую. Кажется, и плюнуть уже некуда. И не приходит в голову, что, едучи по дорогам и глядя на выстроенные во фрунт фасады и оградки, мы всегда перемещаемся как бы вдоль декораций и не задумываемся, что же там пролегает за этой картонной стенкой, в глубине, до горизонта и дальше. Только с птичьего полета, особенно когда летишь ночью, раскрывается вся эта обманка. Деревни в России растянуты цепочками, вдоль рек или дорог, а между этими дорогами тысячи квадратных километров пустоты. Болот, лесов и местами полей. Редких полей, которые теперь, когда они высвободились из-под сельскохозяйственного гнета, когда людишки перестали теребить их натруженное вымя, торопятся стать самими собой, то есть теми же лесами и болотами. Ночью с километровой высоты хорошо видно ниточки огоньков, между которыми раскинулись необъятные черные дыры. Не готовилась эта огромная страна принять на себя людское население и, кажется - ох! - не рада она ему. Похоже, не интересно нашей Родине, любим мы ее, не любим. Не знаю, обижается ли она на наше к ней свинское отношение, но наверняка вздохнет с облегчением, когда мы наконец оставим ее в покое.

Тем временем стемнело уже так, что не видно циферблатов ни у высотомера, ни у навигатора. Теперь нужно поосторожней, не спускаться слишком низко, чтобы не задеть брошенную где-нибудь в поле линию электропередачи или даже просто одинокое сухое дерево. А вот с направлением в сторону дома у нас пока что без проблем. В полнеба сияет зарево заката — нам прямо туда. Только лететь домой по прямому пути было бы слишком просто. Лучше свернем левее, в сторону реки. По ее руслу возвращаться будет веселее, а кроме того, уж потом, ближе к дому, дорогу от речки до деревни я в любой темноте найду хоть на ощупь. Впереди, до самой Нерли на нашем пути должен пролегать большой лесной массив, так что лучше было бы заранее набрать высоту. Так будет спокойнее. Скажем, если вдруг заглохнет движок, больше будет времени, чтобы выбрать какую-нибудь проплешину для посадки. Впрочем, не будем об этих ужасах, тем более сейчас, в такой темноте, в лесу все равно ни зги не видать. Забираемся метров на триста повыше и вздыхаем с облегчением. Здесь как бы и посветлее. С одной стороны закатное зарево. С другой зарево восходящей луны. По остальным румбам на горизонте раскиданы по небу зарницы поменьше - глядя на них, легко можно пересчитать все окрестные города. При такой иллюминации не страшно глянуть и под ноги, где кучерявится черная шкура, обтягивающая нашу бугристую землю.

До реки не близко, и мы ее наверняка не проскочим даже в темноте, так что пока можно рассказать, что же это за аппарат, на котором мы летим. Называется это редкостное средство передвижения — PPG. В России, где таких, как я, не слишком много, для него не сложилось даже устойчивого имени — кто-то называет его «паралет», кто-то «мотопараплан тяжелого типа», а те, кто ближе к тусовке — просто «телега», или «трайк». Последнее название самое четкое, поскольку все это очень похоже на трехколесный мотоцикл или карт с пропеллером, подвешенный под десантным парашютным куполом. Конструкция предельно проста — сзади мощный авиамотор и большой, клееный из березы, толкающий винт, спереди сидушка для пилота, снизу упругая рама на трех колесах, а сверху, в восьми метрах над головой огромный купол-крыло, выросший по законам таинственной эволюции из пилотажных десантных парашютов полувековой давности. Сколько лет гляжу со своего пилотского места вверх на купол и не перестаю испытывать восторг перед техническим прогрессом. Что бы ни говорили ретрограды, а он есть, этот прогресс, и вот его свидетельство — хоть пощупай руками. Это чудо не технологии и не техники (зафиксируем разницу), а именно новой экстравагантной мысли, то есть прогресса в самой его сути. Фантастический, загадочный предмет, который, когда надо, становится тем, что он есть в потенциале, тем, для чего он создан, то есть настоящим крылом с удивительно высокими аэродинамическими качествами, и происходит это волшебное превращение только когда он в полете, в движении, в «самореализации». А остальное время он — всего лишь мятая тряпка, от которой во все стороны сеточкой тянутся тончайшие кевларовые стропы. Думается мне, что еще лет двести назад человеческое воображение было не способно родить такой «фантом», соответствующий своему предназначению только в тот момент, когда он к этому призван. (Чтобы понять, к чему я клоню, подумайте о чуде кинематографа, которое существует только пока стрекочет киноаппарат и льется через него луч света. Все остальное время это всего лишь какие-то железки и свернутая в рулон целлулоидная лента.) Есть, правда, в этой изощренности и оборотная сторона. В отличие от простого, кондового парашюта мое крыло остается крылом только в узком диапазоне скоростей. Стоит разогнаться до скорости выше 60 км или затормозить до 20-ти, и купол забывает, что он должен быть крылом. Хуже того, он не может служить даже парашютом и, скомкавшись безобразным клубком, падает вместе с пилотом и мотором на землю. Вот почему наш брат предпочитает всегда иметь кой-какой запас высоты. Когда дело доходит до падения, хорошо иметь лишних несколько секунд, чтобы попробовать как-то договориться с вышедшим из подчинения крылом.

Купол, мотор и пропеллер — вещи высокотехнологичные, так что их пришлось покупать за большие деньги, зато все остальное я сделал своими руками. Для рамы — вы не поверите — пошли несколько пар дешевых стеклопластиковых лыж. Попилив их на куски и соединив болтами, я получил конструкцию куда лучше металлической. При испытаниях она показала неплохую прочность на удар и способность эластично поглощать колебания. На оси и втулки сгодились обычные полудюймовые водопроводные трубы, а колеса (для садовых тачек) были куплены на строительном рынке. Дешево и сердито — но ведь летает же, и не первый год. Вот такая у нас авиация, и я не променяю ее ни на какую другую...

Разумеется, мой аэроплан не из тех штук, на которую просто сел и поехал. Пришлось записаться в летную школу, довольно долго учиться в молодой отвязанной компании. Там тебе и теория, и техника безопасности, и полеты без мотора, когда чем-то вроде «механической рогатки» тебя забрасывают на высоту метров 200, где нужно отстегнуться от лебедочного троса, а уж дальше — поступай, как велит по рации инструктор. Дружескую атмосферу, которая в те годы царила на летном поле, вспоминаю сейчас с теплом и скорбью. Вокруг меня в небе мельтешили двадцатилетние экстремалы-адреналинщики, беззаветные, отважные ребятишки, и у многих из них на лбу уже проступала печать смерти. Не потому, что это занятие столь уж опасно. Нет, опасен для жизни сам поиск опасности, который двигал большинством курсантов. Дух веселого честолюбия, подобный тому, что царил, наверное, на средневековых рыцарских турнирах. Многие из этих дурашливых героев, погибших потом из-за невинного воздушного озорства, так и не созрели до следующей жизненной ступени, когда на первый план выступают ценности другого порядка. Новые цели могут зачастую оказаться не менее опасны, но повзрослевшего человека влечет к ним уже отнюдь не «адреналин», не сама по себе опасность и ее преодоление, а потому и с опасностью у взрослых совершенно другие, более холодные и деловые отношения. В толпе молодежи на летном поле и в классах изредка появлялись сорока-пятидесятилетние хмыри вроде меня, робкие, необщительные, хоть и отвечающие на внимание ответным теплом и благодарностью. Вот эта порода мне была родна и понятна. У каждого из нас, стариков, была одна и та же незатейливая программа — оттрубить учебный курс, получить лицензию пилота, купить себе аппарат, забиться в какой-нибудь медвежий угол и летать, летать, летать. Над полями, над лесами. Подальше от лишних свидетелей и в поисках встречи с Ним...

Опа! Господи! Легок на помине! Сиденье уходит из-под меня, и я падаю в полной невесомости, потом меня кидает в сторону, пытаясь перевернуть вверх ногами. Запрокидываю голову, но купол в темноте рассмотреть уже не могу. Нервно, в заученном порядке дергаю за стропы, и через секунду-другую все как бы само собой приходит в порядок. Не зря я озаботился запасом высоты, поскольку за эти секунды мы провалились метров на пятьдесят, если не больше. Приведя в порядок нервы, понимаю, что, заболтавшись, оказался уже прямо над рекой и попал в сильный нисходящий поток, то есть просто в «воздушную яму». Да, мой тихоход их не любит, боится, а они всегда подкарауливают зевак на границе дня и ночи, а уж тем более, на границе леса и реки.

За время падения меня пару раз повернуло вокруг оси, так что снова оглядываем горизонт и прикидываем, где тут теперь будет вверх по течению, а где вниз. Ложимся на курс прямо над середкой реки на совсем небольшой высоте. Что может быть нежнее ночной Нерли! Темный блеск воды, залитые лунным светом луговины по берегам сменяются песчаными обрывами в резких тенях и сумрачными сосновыми борами. Тишь и гладь. И то чудо, ради которого я прилетаю вечерами к реке. Это волны ночного тумана, вытекающие из леса. Белыми языками они сначала осторожно выглядывают из черноты, воцарившейся под деревьями, потом, осмелев, как молочные притоки впадают в главное речное русло, растекаясь мутной белизной по черной глади. И вот уже под ногами белый потоп, пенистое наводнение, река выходит из берегов, и молоко заливает окрестные луга. В этой «молочной реке» без всякого протеста и сопротивления тонут редкие обитатели «кисельных берегов», но их хорошо видно по их кострам даже сквозь молочные зыби. Вот на мысу приткнулся колесный трактор. Рядом у костерка кемарит тракторист — то ли романтик, то ли просто выпил и поленился ехать домой, а может, и то, и другое вместе. А вон там еще костер рыбаков, а вон — палатка туристов. Так и тянет спуститься ниже древесных крон, коснуться белесой глади и скользить по ней, разгоняя к берегам туманную волну.

Зазевался и в тумане чуть не пропустил родную излучину. Теперь нужно набрать высоту (впереди опять будет лес) и свернуть вправо. Выученный наизусть последний километр возвращения домой — прямо над той тропинкой, по которой много лет водил на речку своих и чужих детей. Здесь знакомо каждое дерево, каждый поворот, и я вместо того, чтобы лететь прямо, привычно петляю, как петляет родная тропинка. Еще минута, и за луговиной открывается сияющая на черном фоне панорама родной деревни. Уличные фонари и свет в окнах - как огни большого города, а все, что осталось за околицей, теперь отнесено к миру непроглядного мрака лесов и полей. Однако как я садиться-то буду в темноте кромешной? Да, загулялся слегка. Пролетаю над деревенской улицей, взяв повыше чтобы не зацепить за провода и за крест нашей часовни, заворачиваю уже почти как пешеход к своему двору. Горит огонь в окнах мансарды — его будет видно издалека. Как-нибудь уж сориентируюсь при посадке. Жалко, костер на огороде не заказал. На бреющем полете пролетаю над двором (пусть все домашние слышат, что я уже здесь) и снова ухожу далеко, почти на километр за околицу, в заросшие колхозные поля. Там привычно разворачиваюсь и издалека целюсь в свою крошечную посадочную полосу, укатанную на моих десяти картофельных сотках. Эх, были бы посадочные огни... Ан нет, дочка все-таки и без моей просьбы развела костерок в конце полосы. Так-то будет веселее. Теперь осторожно-осторожно сбавляю высоту, вглядываясь в проносящуюся под колесами траву. Вот внизу осталось метра два до земли и до начала моей полосы метров сто... пятьдесят... двадцать... Глушу мотор и через секунду резко тяну за обе стропы. Аппарат тормозит прямо в воздухе и плюхается всеми тремя колесами оземь. Ура! Не промахнулся! По инерции качусь еще метров двадцать и встаю почти перед самой калиткой. Три секунды неподвижности, и с шелестом валится набок зависший над головой купол. Все. И долго-долго сижу без движения, без мыслей, процеживая через себя все пережитое за последнюю пару часов. Самое правильное состояние, когда уже ничего не надо и ни о чем не жалеешь. И нет страха — ни перед только что оставленными небесами, ни перед моей земной жизнью, которая ждет за открытой калиткой. Ничего, пусть еще немножко подождет. А я пока посижу здесь.