Глубокоуважаемые френды и просто друзья. Извиняюсь, что исчез с ваших радаров - и, похоже, надолго. Отправился в дальнее плавание на своей колесной яхте. Вот, позавчера и третьего дня ночевал в ней в устье ущелья, выходящего к морю. Ночью из-за ливня крошечный прозрачный ручеек, бежавший по дну ущелья, превратился в бурную и мутную реку. Чуть не смыло прямо в штормовое море, и тогда нашли бы меня вместе с моим кемпером где-нибудь в Босфоре. (Вы же знаете, какие стихии разбушевались у нас здесь на Балканах. Как теперь принято говорить на охотнорядском суржике, «элементы». И как бы среди стихий ветра, воды, огня и земли не стать бы мне с моим бусиком «пятым элементом».) Вчера, с перепугу, наоборот - ночевал на вершине горы. И снова безумная гроза. На этот раз не спал от страха, что меня разбомбит какой-нибудь шальной молнией или просто перевернет очередным шквалом. Сегодня решил спасаться по-мещански. Сижу, пью пиво в кабаке с видом на море, а за углом припаркован мой фордик с радушно застеленной постелью. Дождь грохочет по крыше, ветер срывает скатерти со столов. А дыра эта называется... сейчас спрошу у официантки... впрочем на рекламе что-то через дорогу написано - Лозенец. Слыхали о таком? Я тоже... не слыхал. В общем, чем дальше, тем веселее, а с выходом в сеть все хуже. Не волнуйтесь за меня. Я еще вернусь... Но не скоро.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Ну, кто там обычно прощается, и не уходит? Это я! Уж очень жалко с вами расставаться. Да и подразнить охота. Завидуйте.

 

Я изменил своему принципу — ехать куда глаза глядят, а не куда велит путеводитель, и немного согрешил, завернув на такую всемирную достопримечательность, как Рильский монастырь. А в общем-то, чего оправдываться — сколько лет в Болгарии, а в Риле не бывал. Как у Венички проблема с Кремлем... Дорога дальняя, крюк здоровенный. Последние полсотни верст по жутким серпантинам деревенского пошиба — где не то, что два автобуса, а и два велосипеда разъедутся с трудом. Километры перед финишем — непрерывный подъем с уклоном 10%, так что полчаса на второй передаче. В густеющих сумерках чуть не уперся в арку монастырских ворот. Хочешь — заезжай. Народу ни души, ни зевак, ни обслуги, ни монахов. Только две сторожевые собаки — полаяли для порядку и сразу начали клянчить хавчик. Хрен им что перепало — ты уж давай что-то одно, или служба, или дружба. Залил глаз для профилактики, побродил вокруг, стесняясь войти внутрь — все-таки вроде не приглашают, хоть и не гонят. В полумраке — как декорации для страшненького костюмного фильма. Полюбовался, поставил свой бус у монастырской стены, поужинал и задрых.

 

Утром проснулся от холодрыги — все-таки это вам не приморский климат. Полтора километра над уровнем моря, ночи нежаркие. Небо темно-голубое, солнце в разы ярче обычного, даже болгарского. При первых солнечных лучах, в таком же безлюдье, какое было ночью, вступил торжественно в монастырь через центральные ворота и прошел сквозь все это чудо, уподобившись какому-нибудь почетному гостю. Да, скажу я вам, здешнее солнце явно имеет что-то общее с радостным, но при этом безжалостным, слепящим и разящим сиянием того, горнего мира, как его описывал Клайв Льюис в «Расторжении брака». Он говорил, что подлинный райский свет выдержать не каждому под силу. Впрочем, мне это вряд ли грозит — судя по всему, в настоящее «туда» меня вежливо не пустят, вроде как пьяного в метро.

 

Ну что ж. Зато здесь никто не мешает мне радоваться хотя бы отблескам высшего света. Каково оно здесь? «Намолено?» Тьфу-тьфу-тьфу! Избави Господи от этих елейно-сусальных словечек. «Место силы?» Да ну ее, эту кастанедьярскую демонологию. Но как же? А просто хорошо. Хорошо, тепло, легко и ясно. Душа как бы взлетает, не стесняясь своей тяжеловесной корявости. В поставленных «в каре» легких и стройных зданиях чувствуется инженерная ясность и гордость древнего Рима, когда он еще не распался на две империи, и одна не рухнула под бременем гордыни, а вторая не сгнила, насосавшись дурной крови. И поверх строгого изящества высокой древней цивилизации веселенькая, пестренькая роспись наших простодушных славянских предков. Вы скажете, что я вру? Что монастырь хоть и был основан в Х веке, но 500 лет спустя его порушили турки, а потом он горел, и снова горел, и снова. Так что облик его не древнее века XVIII, а то и позже... Ну не приставайте, ну дайте хоть немножко соврать. И просто слушайте.

 

Здесь часами можно стоять в монастырском дворе, крутя головой на все стороны. Потом можно выйти на площадь перед главным входом, постоять там (вот там я, набравшись наглости, и поставил свой фордик). Потом снова пройти через двор и выйти сквозь задние ворота на вторую площадь, через мост над бурной горной речкой. Постоять в блаженстве там. Так и слоняться целый день, иногда заглядывая в пивную — просто чтобы пробки не перегорели от восторга. (Вос-торг, восторжение, как нечто, подобное воз-несению, представляется самым точным словом, чтобы определить это чувство.)

 

Пивная устроена прямо на мостках над речкой, которая шумит так, что официантка, говоря, прислоняется почти к самому моему уху. Приятно щекочет. Хорошенькая. Совсем не такая, как турецко-цыганские болгарки черноморского побережья. Нет, она со своими русыми волосами и конопатым круглым личиком больше напоминает русскую или немку. И вот сижу расслабленно, сжимая обеими руками тяжеленную литровую кружку. Впускаю в уши и в мозг неугомонный рев падающей воды. Пялю зенки на внешнюю монастырскую стену, выложенную из грубого камня, и на почти отвесный горный склон, уходящий вверх до самого неба. Скажете, снова вру? Да смотрите сами. Вон, темно-голубое небо, а вон, вершина нашей горы — разве не видите, она прямо в него и уперлась. Вон, маленькое облачко за нее зацепилось и ни туда, ни сюда. Прищемило его между небом и горой.

 

Сижу, не шевелюсь. У парапета стоит официанточка, не шевелится и так же завороженно смотрит на реку и на горный склон. Напротив, через двор, стройка. Там на лесах, свесив ноги, сидят два каменщика. Тоже, не шевелясь, смотрят на горный склон и пускают сигаретный дым. Послушайте! Давайте, выписывайте мне скорее ваш болгарский паспорт! Я ведь такой же, как вы! Совсем такой! И могу так же, как вы, ничуть не хуже. А дадите мне хоть какую-нибудь работу сотни на полторы евров — хоть бармена, хоть парковщика, хоть каменщика, - и я буду бездельничать так же упоительно и самозабвенно, как и вы. Да что там зарплата! Были бы у меня деньги, я бы еще доплачивал за такую работу...

 

А вот и стемнело. Народу снова ни души. На каменном парапете, за которым далеко внизу шумит речка, раскладываю свой скромный и при этом демонстративно аутентичный ужин. На расстеленном платке горсть маслин, луковица, кусок брынзы, ломоть хлеба и бутыль ракии. (Хотел добавить «заткнутая тряпицей», но это будет уже, пожалуй, некоторый перебор. Не поверите. А зря.)

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Подобно бравому солдату Швейку, катящемуся по улицам старой Праги в своем кресле-каталке, размахиваю костылем и ору во всю глотку: «На Белград!» Да, впереди Белград.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

 

Первые часы в Сербии. Придорожная закусочная. Внутри полутемно и как-то уж очень по-турецки. Мрачные мужики попивают кофе, громко звучит музычка, больше всего напоминающая какую-нибудь узбекскую эстраду времен глубокого совка. Хозяин, статный, грузный мужчина в фартуке (ему только фески еще не хватает), объясняет по-английски, что карточки не действуют, что расчет идет в еврах и в динарах. Я (прости меня Господи за необразованность) замираю в недоумении, откуда здесь деньги, о которых я знаю только из истории Ближнего Востока, и только потом до меня доходит, что это и есть современная сербская валюта. Да, вот она какова, наша славянская культура. Балканские народы — отуреченные славяне, чехи — онемеченные славяне, украинцы — ополяченные, мы, русские — омонголенные... (Остаются еще и сами поляки, но мы сейчас подумаем и тоже куда-нибудь их пристроим.) А где же мы в полной аутентичной чистоте? Где же наше собственное национальное или расовое достоинство и величие? Хммм. Покрутил, ухмыляясь, в голове эту сомнительную мыслишку и напомнил сам себе — ну его, это недоброе понятие. Оно и придумано-то совершенно на пустом месте всего каких-то лет двести назад. Нехорошими людьми в нехороших прагматических целях. И давно пора его вообще забыть. Оставим вместо национального величия такие, куда более приятные вещи, как, скажем, «национальное обаяние», «национальная кухня», или, в конце концов, «национальный юмор».

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Ночую на горном перевале где-то в неведомой сербской глубинке. Узенькая серпантинка деревенского значения все тянется и тянется вверх, я опасаюсь, что так и перевалю через вершину, оказавшись на другой стороне склона — так и уеду в другую долину, даже ни разу не оглянувшись, чтобы полюбоваться оставленным позади миром в свете вечернего солнца. А остановиться просто негде. Никаких обочин, с одной стороны крутой косогор вверх, с другой — вниз, а кое-где осыпи и просто обрывы. Едва нашел кусочек горизонтальной луговинки с высокой сухой травой — ровно столько, чтобы втиснуть кемпер впритирку к проезжей полосе. Потуже ручник, включил передачу — чтобы мой домик никуда не укатился. И пошел прогуляться вокруг своего нового ночлега. Прогулка незатейлива, одномерна. Либо вперед по дорожке, либо назад. Потом накрываю стол перед капотом машины (сбоку он уже не встанет — между обрывом и дорогой место только для фордика). Сажусь за ужин. Мимо время от времени проезжает кто-нибудь из местных. Иной раз на «Нивах». (Популярен здесь наш автопром. Нивы, копейки, шахи. Девятки и более поздние модели дойти сюда так и не успели. Тот мир кончился, а вот его старые железки остались.) Проезжающие либо приветственно гудят, либо на языке жестов показывают, что пришло время налить и выпить, и они это поддерживают от всей души. В основном публика на мопедах с привязанными к рамам косами — с высокогорных лугов. Едут бесшумно, с заглушенными движками — а чего зря жечь бензин, если впереди километров 10 - 15 непрерывного спуска?

 

Пока ужинал, стемнело. В некотором подпитии пошел размять ноги по той же дорожке и в прогалине между деревьев увидел с обрыва горную долину всю целиком, а в самом ее устье груду огоньков, подобную догоревшему костру. До сельца далеко, и все эти огоньки дрожат в струях вечернего воздуха, мигают и переливаются, как настоящие угли.

 

Раннее утро, часов шесть. Мимо те же косари на мопедах, но теперь уже тянутся в гору с натужным тарахтеньем. С крыши моего бусика струями льется росяная водичка. Глянул туда, где светился ночной костер — прямо на его место легла тяжелая плюха мокрых облаков, которые прямо на глазах под солнечными лучами теряют вес, закипают и поднимаются пузырями вверх...

 

Ну как тут не возблагодарить Господа в легкой и веселой утренней молитве?

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Две встречи

 

Простой совет, как выбрать маршрут по настоящей, не туристической сербской глубинке. Просто запрещаете навигатору езду по платным дорогам и автомагистралям — и все решено. (Не забудьте все-таки исключить и грунтовки — иначе греха не оберетесь.) Едете буквально куда глаза глядят, потому что, кажется, даже сам навигатор уже вскоре забывает о конечной точке маршрута. Вам обеспечены долгие дни на второй-третьей передаче по разбитым горным дорогам и нищим деревушкам. Да, такой бедности я давно не видал. Дома — то ли это примитивный фахверк, то ли просто обмазанные глиной плетни. Полуразвалившиеся, перекошенные, с обнажающимся каркасом. Полный упадок. Опустившиеся руки. Тракторов не видать — максимум механизации, это мотоблок. Остальное — коса, грабли, тяпка и голые ладони. Впрочем, какого-то особого сострадания я не испытываю. Видно, что на хлеб-водку народ как-то худо-бедно зарабатывает. Вид у людей не подавленный, не озлобленный и не изнуренный. Шутить не разучились. Вокруг неправдоподобная красота. Чего же еще надо?

 

Потом, когда спущусь на плодородную равнину, увижу и другую Сербию. Плотно стоящие друг за другом сытые деревушки. Все дома каменные, в 2 — 3 этажа, с балконами, террасами и кокетливой фабричного производства бетонной лепниной, у всех вид прямо с иголочки. Полно надворных построек, и каждая усадьба выглядит, как целый городок. От подмосковной миллионерской виллы такое хозяйство отличают низенькие изящные оградки, когда вся семейная жизнь оказывается на виду, сельхозтехника во дворе и (sic!) припаркованные у крыльца дешевые старые колымаги. Это уже не жигули, как в горах, это классом повыше — в основном 20-летние фольксвагены, но все равно красная цена им — никак не больше тысячи евро. А дешевая машина в моих глазах — верный атрибут порядочного человека.

 

У дороги коричневый знак — указание на расположенную поблизости достопримечательность. Написано, что в пяти километрах какой-то древний монастырь. Почему бы и не свернуть? Сырая грунтовая дорога петляет густым и темным лесом, несколько раз возникают подозрения, что я сбился с пути, но вот и монастырь. Скромная, невысокая стена, открытые ворота. Внутри, помимо небольшого изящного храма (из-за множества перестроек возраст его оценить сходу уже трудно), двухэтажный жилой дом с пышными купами цветов на подоконниках. Робко вхожу, изобразив на лице максимальную почтительность. Вижу родничок-фонтанчик, распахнутый каретный сарай, пару роскошных клумб, врытый в землю стол с лавками человек на 15 и несколько грядок — огород, пожалуй, маловат для нужд целого монастыря. Будучи хозяйственным мужиком, краем глаза заглядываю в сарай — там небогато, но все в порядке. Инвентарь на месте, все необходимое есть, в том числе и грязный, пользованный для сельхознужд автоприцеп (кстати, у фонтана стоит старенькая машинка). Обхожу храм вокруг, за ним, у тыльной стены крутой склон к горной речке и на берегу выставлены пластмассовые тазики с замоченным бельем. На крыльце дома появляется монашка, энергично размахивая руками. Я думаю, что меня просто гонят, как слишком любопытного посетителя, и пристыженно направляюсь к раскрытым воротам, но монашка подбегает ко мне, показывая огромный кованый ключ килограмма на два. Я понимаю, что мне предлагают показать храм изнутри. Растроганный, я соглашаюсь. Внутри тесно и светло, как на улице. Высокие своды, скромное убранство, но я не могу оторвать взгляда от монашки. Здесь, совсем вблизи я вижу, что это стройная девушка лет 25-ти. Очень красивая, но не это главное. На лице у нее истинная монашеская чистота, подлинная, светлая и скромная, даже я бы сказал раскованная, веселая, естественно-свободная, не имеющая ничего общего с поджатыми губами и взглядом исподлобья, характерным для тех монашек, каких мне доводилось видеть у нас, в России. Перекрестившись на все основные иконы, я пытаюсь как-то преодолеть языковой барьер. Бессмысленно помогая себе жестами, спрашиваю самое тривиальное — много ли тут насельников? Она понимает и просто отвечает: «Я здесь одна». Что-то колеблется у меня под ногами. Да чего там говорить, просто боюсь греха, чувствую себя персонажем совсем из другого сюжета, вовсе не тем принцем или ангелом, которого сюда должна когда-нибудь прислать ее судьба. Выждав пару минут для приличия, задав несколько бессмысленных вопросов, не дослушав ответы, я, и восхищенно, и подавленно шагаю вон, за ограду, сажусь в автобус и разворачиваюсь в сторону леса. Минут через десять пути бросаю руль, встаю посреди дороги и, чтобы не сидеть в кабине, тупо пялясь в лесную тень, начинаю с бессмысленной тщательностью намывать лобовое стекло. Что-то в этом сюжете не так, а что — понять не могу. Кажется, я только что получил еще одно подтверждение, что рай — не для таких, как я.

 

А вот еще. Сигналит на горной дороге старикашка. С котомкой и клюкой. Обычно я робею брать попутчиков (уж очень я плох как водитель, так что боюсь ответственности за посторонних), но здесь подумал, что это будет совсем уж грешно. Тем более, что мне же все равно плевать, куда ехать. Дедок, хоть и шел по-стариковски на полусогнутых, в высокую кабину забрался довольно-таки ловко и сразу же указал на боковой отвилок, уже совсем мало похожий на дорогу. Вместе с собой он внес в машину какой-то особый, родной и давно забытый запах. Да, это был запах моего любимого давно умершего деда. Запах махорки, каких-то сушеных трав, овощей, много чего. В нем слышалась и плесень старого затхлого деревенского дома, и куриный помет, и навоз, и сено, и просто старое человеческое тело, и все это, как ни странно, дышало какой-то опрятностью, благостью и здоровьем. Облик тоже был под стать. Нос крючком, обветренная кожа, седые пышные усы. Мой попутчик долго не мог осознать, что я «немтырь», иностранец, никак не мог въехать, что я просто не понимаю его слов. Явно, такие сюда не забирались уже давно. Потом, когда наконец понял, перешел, как это часто бывает, на повышенные тона, почти на крик, полагая, что чем громче, тем будет понятнее. Догадываюсь, что, наверное, он еще начал в добавок коверкать свою родную речь, думая, что для иностранца так естественнее. Впрочем, худо-бедно, а друг друга мы поняли. Я сообразил, что мужику нужно до сельсовета за пенсией. Слово «пензия» он произнес очень много раз, сияя довольством и гордостью. Он понял, что я из России (слава Богу, он знал, что это такое). Когда на вопрос, куда я еду, я сказал, что в Белград, он буквально вытаращил глаза. Было понятно, что для него это такая же немыслимая даль, как и Москва и даже Нью-Йорк. Ну, в общем, съездили мы с ним до сельсовета (это оказалось километров десять), пенсии там не оказалось, потом я вернул его на место. Выйдя из машины он вдруг напыжился и как заорет: «Здравствуй, товарищ!!!». Всю дорогу, небось, вспоминал. (Вот так бы я, желая показать свою посвященность, мог проорать заезжему американцу: «Хеллоу, Долли!»)

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Итак, Белград взят. Захвачен, можно сказать, с бою. Приткнул фордик сразу за границей центральных районов с платными парковками и пошел на разведку. С первых же шагов понял, что от этого города так просто не отделаешься. А я еще хотел его проскочить по объездной. Не думал, что это такой европейский, стильный, романтичный город. Крутые холмы, претенциозная застройка. Почти как Вена. Весь центр, несколько пересекающихся улиц, представляет собой непрерывный ресторан под зонтиками и открытым небом. Публика гуляет.

 

Отдельно должен отметить, какой я увидел сербскую молодежь. Все как на подбор. Девки стройные, грудастые. Парни поджарые и плечистые. Лица не то, чтобы с точеными, а с коваными чертами — четкими, выразительными, благородными. Все держатся свободно, расслабленно, дружелюбно-естественно и не вульгарно. То есть все так хорошо, что даже как-то не верится. С чего бы это?

 

Рядом с центром, на стрелке Дуная и какого-то его притока огромная крепость. Ей чуть не тысяча лет, но, ясное дело, ее современный облик задан уже турецкими постройками века XVII-го. Использовалась в доброй сотне сражений. Стояла на той самой границе, где столкнулись христианские витязи, боровшиеся за ценности будущего Евросоюза (среди них милый моему сердцу барон Мюнхгаузен), и мусульмане, оберегавшие бессмертные традиции Блистательной Порты. Я, естественно, болею за первую команду, но чего уж теперь... Все быльем поросло. И только сербы гордятся этим памятником, как символом своей национальной славы. Хотя чем гордиться-то? Тем, что там, на этих стенах подрабатывали наемниками, воюя на стороне своих же собственных поработителей?

 

У крепостных стен забавный музей военной техники. Десятки танков, танкеток и разнообразных пушек, пушчонок и гигантских гаубиц. В основном, времен Первой мировой. Я никогда в жизни не видел такого количества этих железяк в натуре — оказались такими, каких я и ожидал по фантастическим мультяшкам антимилитаристского характера, по разным пацифистским плакатам и иллюстрациям к старинным детским книжкам. То есть очень смешны. Эти неуклюжие танкетки величиной с запорожец и тупорылые мортиры с зарядом в тонну весом, когда из-за механизмов загрузки этих снарядов даже не видно самого пушечного ствола. Кургузо, убого, неуклюже... и страшно. Вот он, подлинный стимпанк. Механика убийства обнажена до предела и не скрадывается совершенством обводов, в какой-то степени присущим современной боевой технике.

 

Еще один музей, ради которого не поленился съездить за город. Это моя слабость — музей авиации. Под полусферической кровлей претенциозного остекленного ангара собрано видимо-невидимо классических образцов — в основном 20-х — 50-х годов, золотой эпохи винтовых аппаратов. Есть, чем полюбоваться. И ньюпоры, и мессеры, и спитфайеры, и много других красавцев. И вот тут мне открылось нечто смешное из истории этой страны (хотя в общих чертах я, конечно же, знал все и раньше). ВВС Сербии (сиречь Югославии) компоновались из следующих источников — германские поставки вплоть до 41 года (огромные партии мессершмитов), американские и английские — после войны и годов до 60-х. Дальше, естественно, донором была уже Россия... И они говорят о своей независимости? Кичатся своим свободолюбием?

 

В городе во многих витринах портреты их национальной знаменитости — Гаврилы Принципа. Везде продаются книги о нем — типа «Принципы Гаврилы Принципа». В этом году где-то ему поставлен памятник. Облик страшноватенький. Большие, ужасно близко посаженные глаза, нос сливой. На лице явно написаны проблемы и психиатрического, и интеллектуального порядка. Мне ведь этот самоотверженный бедолага пожалуй что даже и симпатичен, как безусловно симпатичны наши народовольцы, да и эрцгерцог, которого он замочил, тоже был еще тот гусь. Но зачем же в придачу к Фердинанду еще и его жену? Из револьвера? «Шесть пулек, как в Сараеве», - помните у Гашека? И в чем сейчас здесь видится повод для гордости? В том, что Сербия у нас — огого! Что с помощью одного револьвера, вложенного в руку какого-то придурка, она, такая слабенькая, но гордая и злобная страна, смогла поставить на уши весь мир? Что-то мне это напоминает... Эххх, не нужно к ночи.

 

Неподалеку от самого центра ревностно сохраняется, не ремонтируется и не сносится реликвия последней войны — офисный билдинг, в который попало несколько натовских ракет. А вот интересно — столь же ревностно они ухаживают за братскими могилами сотен (или тысяч?) жертв своего геноцида? Вопрос риторический. Кстати, не от одного уже тут слышал, что английский язык — это язык врага. Что, впрочем, не мешает им очень не плохо в массе владеть этим вражеским языком. Директор авиационного музея мне со слезой умиления в голосе рассказывал о тех русских, которые приезжали сюда в ту войну, чтобы поддержать братьев по крови и братьев по вере. И ведь не задумывается же, зараза, что и соображения крови (то есть просто расистские), и соображения религии, как основания для того, чтобы принять участие в чужой войне — это же варварство, которому, казалось бы, не место в ХХ веке.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Случилось страшное

 

Мне на моем веку доводилось разочаровываться в людях — и в самом себе, и в ком-то из ближних, и во всем человечестве в целом. Бывало, отказывался видеть смысл жизни — своей, человечества и даже бытия Вселенной, включая и ее минеральную часть. Но потерять вдруг веру в свой собственный GPS-навигатор! В эту примитивную, тупую железячку? Да-да! Тупую, подлую и коварную! Я уже вижу ехидные улыбочки бывалых путешественников, готовых рассказать о всяких фокусах, какие проделывали их собственные гундосые электронные попутчицы — и в другую страну отправляли, и по кругу водили. Не надо ля-ля. Я-то знаю, что к этим дурам подход нужен, и абсолютно всегда в подобных конфликтах оказывается виноват тот, кто умнее. Не сумел ей правильно объяснить задачу — пеняй на себя. У меня-то совсем другой случай. Я давно уже нашел общий язык с моей маленькой глупышкой, выбранной когда-то из самой низкой ценовой категории, дабы не умничала и не воображала о себе слишком много. Я знал ее слабости и умело, как старший мудрый товарищ, к ним тактично подстраивался. Но здесь! Еду себе по горной дороге, справа вполне конкретный обрыв, не отделенный от моих колес ни обочиной, ни даже столбиками. Единственная защита — через каждые метров пятьдесят скромные мраморные таблички в память о тех, кто полюбопытствовал, как там оно внизу. И вот тут моя подружка как заорет: «Поверните круто вправо!». Я только «круто» глянул вправо, поежился и даже не дернул руль. Она снова мне те же слова, но уже на еще более повышенных тонах. А после этого несколько раз подряд, только меняя интонации и доводя их до истерического визга...

 

Потом замолчала. Надолго, пока я ее не перезагрузил, после чего, как ни в чем не бывало, она по-хозяйски уведомила о превышении скорости. Ну что мне теперь с ней делать? Ну, допустим, есть и у нее какие-то основания для претензий. Да, не всегда я слушался ее указаний. Да, и матом ее крыл в ответ... Бывало... Но ведь не при людях, это же наше с ней интимное дело. Могла бы и сама ответить той же монетой. Да и, потом, себя бы послушала, свой скрипучий голос: «Вы превышаете разрешенную скорость!» Но раздувать конфликт прямо до покушения на смертоубийство? Нет, таких попутчиц мне не надо. Ответить той же монетой? Выкинуть на полном ходу из окошка? А вдруг она не по злобе? Вдруг, она просто устала? Перегрелась на солнышке? Или у нее именно в эти дни что-то там программно-гормональное? А потом, что я буду без нее делать? Да я в этой чужой огромной Европе потеряюсь с концами. А с кем поговорить на долгих пустынных перегонах? Да и вообще, сколько лет уже вместе... Короче, даже и не знаю...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Дзенский трактат об искусстве ловли кайфа (подражание Судзуки)

 

Еду я себе и еду. Не знаю, где, не знаю, куда. Поплевываю за окошко косточки черешни, которую насобирал с придорожного дерева. Вот, приткнулся к какой-то плешке на обочине, дабы пропустить тех, кто торопится куда-то по делу (бедные!). Заодно решил все-таки свериться с простой бумажной картой, поскольку моей GPS-навигаторше, хоть мы с ней и помирились, доверия уже не слишком много. А на карте, вижу, указано, что Дунай где-то совсем рядом — вон за тем пригорочком. Выхожу прогуляться, размять ноги — так оно и есть. Минут 15 ходу, и прекрасный берег, заросший высоченными ивами. И ни души, не считая одного сонного рыбака. Выбрал самый удобный подъезд, вернулся к машине, но прежде, чем загнать ее к берегу, решил смотаться к последней из оставшихся за кормой деревушек, дабы затариться на вечер холодным пивком. Деревушку я приметил только по знаку, а сама она должна лежать чуть в сторонке. На знаке было написано нечто смешное: «Сренски Карлович». Ну ладно, поедем к Карловичу. Въехал и пропал. Оказалась не деревня а крошечный андерсоновский городишко, трогательно, как на витрине, расставленный по крутейшим горным склонам. В добавок, еще и какой-то религиозный центр — судя по храмам, семинариям и пр. Насчет пива меня, конечно же, не обманули, но там оказалось так хорошо, что не хотелось даже спешить к присмотренному месту на речном берегу. Потом, сидя с пивом на травяном обрывчике и болтая ногами в речной воде, слушал, как издалека доносятся колокола то одного, то другого храма — все по очереди.

 

Бреду рассеянно по торговым рядам этого мира. Господь везде постарался разложить товар лицом, он дразнит аппетит, играет всеми красками и радует всеми ароматами. Господи, мне-то за что? Я ж не покупатель, не при деньгах, я всего лишь праздный зевака, просто так зашел, как бы по пути...

 

Вот так и плетется изумительно красивое жизненное кружево. Само собой, совершенно без моего участия... Но сказать, что я здесь прямо-таки не при чем, тоже, наверное, было бы не очень правильно. Но вот при чем?

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Ну, кажется, началось!

 

Помните анекдот про алкаша в баре?

 

- Налей сто грамм, и поскорее, пока не началось!

- А платить кто будет?

- Ну вот, уже началось...

 

В общем, у меня уже началось. Когда покупаешь такую большую машину и за такие скромные деньги (4 тысячи евро плюс тыщу на ремонт и тыщу стоили мои труды по перестройке грузового фургона в уютный домик для старого холостяка), нужно понимать, что приобретаешь в общем-то ведро с болтами. Нет, конечно, у меня язык не повернется так назвать мой любимый фордик, мою сухопутную яхточку, но понимать надо, что в качестве бонуса тебе предложена еще одна сюжетная линия с множеством крутых поворотов и острых ситуаций. Впрочем, я знаю, что меня ждет, и совсем не жалею, ведь покупать новый кемпер за 100 тыщ — все равно не мой стиль. Короче, в скрытом виде все это было запрограммировано изначально, и главное условие для меня — всего лишь чтобы мысли о высоком и грустном, посещающие человека в дальней дороге, не перебивались нервным вслушиванием, что там под капотом бренчит, свистит и шипит.

 

Сначала вырубилась вся приборная панель. В принципе, ее еще можно включить, ударив по торпеде кулаком, но бить приходится все сильнее и сильнее, так что жалко и кулака и торпеды. Ну, и ладно. Все, что там показывают мои приборы, я и так знаю. Скорость превысить при моем нынешнем стиле езды просто невозможно, обороты я чувствую потрохами... В общем, вполне можно «по нюху и по слуху». Будет долгая стоянка, тогда без спешки разогрею паяльничек, разберу всю торпеду... но не горит.

 

Другое дело вчера — оторвалась выхлопная труба. Вся целиком, все два с половиной метра. То-то было грохота и дребезга! Но место было ровное, скорость небольшая, так что все обошлось. В прежней жизни моя машинка была не автобусом, а грузовиком, так что посадка у нее высокая, брюхо поджарое, и залезть туда, в подбрюшье, не составляет никаких проблем. Пассатижи, моток толстой проволоки, пенный коврик и два часа возни. Стало лучше прежнего. А если не лучше, то до хорошего сварного теперь можно дотянуть. А хороших я знаю три — один в Литве, второй в Москве, а третий на небесах. Был сварщиком от Бога. Правда, на небо, наверное, с машиной не пускают. Парковка, небось, перед входом. Не дай Бог, платная. Хотя кто его знает? Есть же такое мнение, что домашние животные, особо отличившиеся любовью к хозяевам, в качестве исключения допускаются вместе с ними в горний мир. Так, может, и с машинами что-то в том же духе? Чтобы человек (или его душа) мог долгими райскими вечерами ковыряться гаечным ключиком в железных кишочках своего старого, хоть и неверного, друга.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Из Сербии в Венгрию.

 

Будучи воспитан в глухом совке, я всем своим организмом впитал страх перед людьми «при исполнении». Кажется, пусть мне будет дадена безграничная власть надо всем миром -- все равно при виде человека в погонах я буду бледнеть и заикаться. А потому, даже зная, что все у меня с документами в порядке, что вообще здесь другой мир, другие, человеческие отношения, все равно за сотню километров от границы я уже начинаю нервничать. Да и граница – шутка ли сказать. Отделяет настоящий Шенген, настоящую Европу от всякой примазавшейся шпаны.

 

Видимо, ребята в погонах клюнули именно на эту мою нервозность. Плюс и в самом деле нестандартная ситуация — паспорт российский, виза литовская, ВНЖ и номера на машине болгарские. Короче, пока они ковырялись с моими бумажками, за мной выросла очередь на полтора десятка машин. Неловко. Тем временем один усердный служивый устроил досмотр с пристрастием. Перетряхнул в машине все коробочки, а их у меня тут дофига, и с лекарствами, и с проводками для разной электроники, перещупал все ящики с тряпками, хавчиком и бухлом и дошел наконец до биотуалета. Говорил я ему, что не стоит туда лезть, но только раззадорил. Я отошел подальше и немного посмеялся в кулак, а он сунул нос, куда не надо, и, надеюсь, немного поумнел. Ну ничего, из машины запах выветрится быстро.

 

Теперь Венгрия. Разница бросается в глаза. Со своей колокольни я обращаю внимание не на марки машин, не на наряды женщин (кстати, дамы сербским заметно уступают), а на фермерские трактора. Здесь с полей на дороги выползают такие чудища, лоснящиеся автомобильным лаком и металликом, что больше это похоже на парадный выезд какого-нибудь миллионера-латифундиста. Вообще-то меня радует такая вот самодовольная демонстрация крестьянского, трудового благополучия, но интересно, они их каждый день моют и полируют после работы?

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Каюсь.

 

Занесло меня на Балатон. Нет, вы не подумайте, что это с детства было пределом моей мечты. Наоборот. Я просто нечаянно. Надоело ехать по ровным, как стол, сельскохозяйственным районам венгерского юго-востока, бросил взгляд на карту, а там большое синее пятно и горы вокруг. Вот я и соблазнился. На поверку все это озеро оказалось поскромнее среднего старосоветского водохранилища, а вокруг сплошняком обнесено дачно-курортным мегапоселком. Типа как на подмосковной Пироговке. Нет, конечно же, не так. Все-таки получше. Без нашего свинства. Береговая линия не захвачена жирующими миллионерами, есть где пристроиться и таким, как я, и пристроиться в чистоте и с немалым комфортом. Что я и сделал. Машину поставил у самого берега, так, чтобы только не перегородить мощеную велосипедную дорожку, сел в складное кресло, открыл пиво и наблюдаю, как в одну сторону катятся парочки на великах, в другую, чуть поодаль от берега, плывут парочки на лодочках. Детишки играют, девушки щебечут, мужчины с апломбом рассуждают о чем-то серьезном, но не слишком нервирующем. Идиллия. Одно только непонятно. Когда все эти люди, собственно, живут? То есть когда они страдают? Когда они мучаются под игом капитала, под угрозой американского милитаризма, под гнетом пауперизма? (Последнее — не мое пижонство, оно заимствовано у Венички.)

 

И тут я начинаю понимать всю гуманистическую мудрость нашего национального фюрера. Кто, как не мы, с нашим русским миром, с нашей евразийской идеей, призваны спасти и очистить всю эту клоаку, предавшуюся мамоне и прочим развратным удовольствиям? Давно уже пора принести им наши единственно верные, замшелые от древности нравственные устои, чтобы сансара медом не казалась, чтобы непрерывно руки дрожали от ярости, а коленки от страха, чтобы вечно ком стоял в горле, а слезы в глазах. А то вишь, повадились...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Рассуждать о прелестях женщин той или иной страны — это, конечно же, моветон, но уж позвольте хоть чуть-чуть. По-стариковски. После пленительных и диких сербиянок, венгерские дамы, особенно, столичные, как-то не очень радуют. Вроде бы все при них. «Ноги у меня легкие, лядвии тяжелые», - как сказано в ужасающе корявом каноническом переводе «Песни песней». Но при этом все время глаз царапают какие-то «дефекты сборки». Что-то не так. То ли с осанкой, то ли с манерами, то ли с выражением лиц. Единственная отрада и забава была поглазеть издалека на одну девушку, которая в будапештском сквере училась высшему пилотажу на доске с колесиками. Она пыталась, как окружающие пацаны, подпрыгивать на ровном месте, чтобы доска как бы прилипала к подошвам. Не получалось, но она падала, вставала, повторяла без остановки одни и те же действия. И эта грациозная неуклюжесть в сочетании с почти трагической решимостью, написанной на хорошеньком личике, представляла собой зрелище, достойное гурмана, особенно если учесть, что девушке было не 15, а где-то 25, и отличалась она от прочих на этой игровой площадке вполне себе зрелыми формами, и когда эти пышные формы раз за разом смачно плюхаются на асфальт... Да чего там говорить...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Замкнув полный круг вдоль берегов Балатона, отметил про себя, что среди сплошной застройки частными домиками и крошечными мини-отельчиками настоящих курортных гостиниц всего-то раз-два, и обчелся. Таких гостиниц, которые, скажем, могли бы организованным порядком принимать в давнее совковое время туристов из России. Получается, в те «блаженные» годы в Венгрию, самую элитную страну соцлагеря, могли ездить из СССР на отдых считанные тысячи. То есть куда меньше тысячной доли от всего советского населения. А ведь в памяти нынешних номенклатурных отпрысков твердо держится убеждение (активно подкрепляемое нынешней пропагандой), что тогда, лет 30-40 назад, каждый советский рабочий, инженер, врач или учитель, сидя перед телевизором, лениво выбирал, что ему в этом году желаннее — прикупить новый жигуль, построить дачку или смотаться на Балатон.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Очередное пробуждение — чуть в стороне от полевой грунтовки, за лесополосой, на краю кукурузного поля. Не продрав глаз, выбираюсь из машины, присаживаюсь на раскладном стульчике, щурюсь на еще не жгучее восходящее солнце, слушаю невидимых жаворонков. И никакая «внутренняя ворчливая супруга», как пресловутый «внутренний цензор», не зудит над ухом: «Чего окуклился? Встал, так живи, а не хочешь, ложись дальше спать!» Не трогайте меня. Я настолько окаменел, что у моих ног полевые мыши затеяли в траве свою мышиную возню, отказав мне в статусе живого существа. В мою неподвижную голову приходят сами собой мысли, то одна за другой, то веселой и шумливой стайкой, то вдруг убегают все разом, оставив дом пленительно пустым, чистым и тихим.

 

Могу рассказать, почему моя «домоуправляющая» несколько побаивается таких вот состояний. Дело было лет 40-45 назад. Я тогда долго жил на Белом море почти у самого Полярного круга. Напротив моего стоящего у воды домика через протоку километровой ширины лежал довольно-таки большой остров, покрытый заповедной тайгой. А на берегу острова, прямо окна в окна моему дому, стоял дом тамошнего смотрителя, молодого, умного и очень симпатичного человека. Интеллигента из той среды, где многие подумывали о так называемой «внутренней эмиграции». В общем-то, я и сам из таких. Мы с ним были, почитай, приятели. Я иной раз навещал его на лодке, с завистью смотрел на его одинокое житье-бытье, а он показывал, где и как гнездятся местные птицы и где там лежбище его соседа, медведя, с которым он поддерживал дружественные отношения. Километр — не расстояние для молодых глаз, особенно, если вооружиться биноклем, и я нередко в свободные минуты с любопытством наблюдал за жизнью смотрителя. Вот он выходит из дома. Садится на крыльцо. Курит. Сидит так часок другой. Потом берется за топор. Раскалывает чурбачок. Потом второй. Ставит на их место третий, но садится на него и снова закуривает. Через полчаса уходит в дом за ведром и, поглядев на небо, направляется в лес по воду. Отсутствует целый час — видимо, и у родника сидит, курит...

 

Потом он исчез. Месяца через два выяснилось, что он повесился в самой чащобе своего леса. Пока его не нашли (совершенно случайным образом - понятно, при тогдашней ничтожной ценности человеческой жизни никто никакого розыска не объявлял), его тамошние питомцы и соседи успели изрядно поработать над его трупом. С тех пор мне и живущей у меня в голове смотрительнице было как бы ясно — глубокая и регулярная задумчивость может быть опасна для жизни. И потому я сам не очень огрызался, когда она, заметив у меня готовность вдруг оцепенеть, тормошила меня и заставляла куда-то двигаться.

 

Сейчас, когда многие юношеские страхи уже давно позади, я смотрю на все это с меньшей опаской. Я давно понял, что сам процесс вольных, неуправляемых размышлений абсолютно невинен и ничем не угрожает. Страшными могут быть лишь сами мысли. Так что нечего насиловать себя, не давая ни на минуту остановиться в жизненной суете.

 

А вот насчет приходящих в голову мыслей... Казалось бы, легко из всего этого сделать такой вывод: «Будь с приходящими мыслями настороже. Устраивай им фейс-контроль, и те, которые рылом не вышли, те гони с порога. И будешь так здоров и счастлив». Нетушки. Не это есть путь честного и мужественного человека. Сейчас скажу одну очень важную для меня мысль (опять-таки, мысль — пришла и живет во мне, как дома), и мысль эта состоит в том (слушайте внимательно!), что наши мысли — более весомая реальность, чем мы сами. Она имеет более высокий статус, заслуживает большего уважения, чем мы, представляющие собой всего лишь подложку микросхемы, всего лишь холст для живописи, всего лишь носитель для файла или гостиничный номер для постояльца. Короче, поле битвы для Божьей воли. И наше дело, наш долг (более приоритетный, чем просто «моральный долг»), всем без разбора мыслям оказывать в своем доме максимум гостеприимства, и если какие-то из них не вызывают у вас доверия, пусть уж с ними разбираются те другие мысли, которые в этом доме давно уже обжились. При этом мы сами имеем право быть всего лишь сторонними наблюдателями тех танцев и поединков, которые развертываются у нас в голове. Только так могут рождаться, вызревать и расти подлинные, непредвзятые, адекватные картины мира и жизни в нем, только так мы получаем хоть какой-то шанс самим стать стороной, созидающей новые полновесные смыслы.

 

Ну, а если не повезет, и все наши обитатели-постояльцы, пошушукавшись между собой, вдруг решат запалить свой, то есть наш дом со всех четырех углов, то кто мы сами такие, чтобы этому противостоять? Что можем возразить, если монополией на любые возражения, равно как и утверждения, обладают и должны обладать лишь наши мысли, а вовсе не наши страхи и неведомо чья животная воля к жизни?

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Въехав в Будапешт, я следовал уже привычной для себя тактике. Гордо продефилировав на своем белом коне через самый центр, я медленно отъезжаю куда-нибудь к окраинам, где появляются законные бесплатные парковки. На этот раз достаточно было откатиться всего километра на три от Дуная, от самой сердцевинки прекрасного Пешта. Место оказалось не ахти, парковка в «кармане» рядом с тротуаром и прямо в трех метрах от проезжей части на одной из самых главных городских магистралей. Шумно. Но зато рядом. И теперь, как в сюжете с волшебной зеленой дверцей, беззаботно идя в общей толпе по тротуару, я резко останавливаюсь, щелкаю ключиком, и как-то вдруг, в момент оказываюсь прямо у себя дома, в уюте, на диване, с пивом, при свечах, за сдвинутыми занавесками.

 

Зато каждое утро пешком до центра минут сорок. Сегодня раненько появляюсь в исторических кварталах и вижу тут и там на лавках разоспавшихся бродяг и попрошаек (ненавижу это казенное слово БОМЖ). Им, видите ли, пока еще вставать рановато. Гляжу я на них и думаю — а я что за неженка, каждый день чуть ли не час топаю до мягкой постели? А тут и тише по ночам, и воздух посвежее, да и компания вроде ничего...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Честно говоря, не очень-то я люблю этот самый Будапешт. Не питал к нему никаких особых заочных чувств в молодости, когда и не рассчитывал его увидеть своими глазами, не изменил своего мнения, когда оказался в нем в первый раз. Да более того, скажу вам по секрету, что и великий Париж я тоже не очень-то люблю (говорю эти слова, вжав голову в плечи, поскольку уже доводилось мне за эту дерзость получать по сусалам). За что такая немилость, спросите вы, ехидно щурясь, а я, не воспринимая издевки, возьмусь вам объяснить — искренне и занудливо.

 

На мой взгляд, существует в мире некая особая реальность, некое явление природы и цивилизации, называемое столицами зрелых европейских империй. Под эту категорию подпадают такие города, как Париж, Будапешт, Берлин, Петербург, ну, может, еще парочка-другая. Отличает их то, что они все дружно и стремительно строились (или радикально перестраивались, как это случилось в многострадальном Париже беспардонными заботами барона Османа) во второй половине XIX века, на самом взлете имперской идеи, подчинившей себе все тогдашнее мироздание. (Хронологически Питер не попадает в эти временные рамки, но у нас ведь все не как у людей.) И берусь с порога утверждать, что возводились все эти мегаполисы не людьми и не для людей. Строила их набравшая в те годы безграничную силу социальная группа, которую, в отличие от просто людей, можно было бы назвать homo impericus. Имперские столицы -- по сути культовые, храмовые комплексы, воздвигнутые во славу тех сущностей, которые Д. Андреев («Роза мира») впоследствии назвал «жруграми», кровожадными демонами государственности. И естественно, нормально, комфортно чувствовать себя в них могли только жрецы, их служители. Не винтики империи (кому до них когда-нибудь было дело?), а ее приводные ремни, главные ее рычаги, шатуны и кривошипы.

 

Этим столичный имперский город принципиально отличается от города просто большого и богатого, города, стихийно возникшего, как возникает базар на перекрестке дорог – в ответ на совпавшие потребности множества людей, пусть даже не очень хороших, не праведников, но отнюдь не демонов из преисподней. Наглядно такое противопоставление можно было бы увидеть, поставив рядом уютную Москву XIX века и Санкт-Петербург, живший тогда совершенно другой, бездушно официальной жизнью.

 

Имперская столица выделяется среди человеческих городов блестяще продуманной планировкой и весьма специфическим стилем, расцветшим вокруг основополагающего ампира. А теперь подумайте, только непредвзято, много ли в имперских столицах по-настоящему красивых зданий, таких зданий, которые можно было бы считать произведениями архитектурного искусства, дерзновенными порывами того или иного строительного гения? Неееет. Таким, как Гауди или как фанатичные создатели Реймского Собора, в столице не место. Власть не любит экспериментов. Здесь все должно быть правильно и соотнесено с авторитетами. Потому истинный талант (а не холодное ремесло) требовался от архитектора лишь для того, чтобы пролезть ко двору, присосаться к тем персонам, которые распределяли государственные заказы. Остальное была просто работа, которой хорошо учили в соответствующих заведениях, образцы которой были изданы во множестве толстенных каталогов. Лишь бы не наделать ошибок. С нужным ритмом расставить оконные проемы, обрамить их в одном из тысячи уже известных стилей, а дальше рустовочка на первом этаже, карнизик там, пилястрочки здесь, и увенчать все проверенным добротным античным портиком, на который взгромоздить кого-нибудь на коне, а если хватит места, то коней лучше побольше, побольше... Ну, с конским табуном справится любой третьесортный скульптор. И чтобы, опять же, никаких фокусов. В общем, рюшечки, оборочки и обширное декольте. Да, и ко всему этому приделать обязательные аксельбанты с лампасами. И город такой листается, как старинный журнал мод или образцов китчевого ширпотреба.

 

Легко представляю себе, что за безумие творилось в Европе под занавес позапрошлого века, когда от известки и цемента в городах было не продохнуть, когда всюду пахло бешеными казенными деньгами, когда из двери в дверь носились, вытаращив глаза, подрядчики, обезумевшие от грандиозных заказов, а среди них важно рассекали толпу надменные архитекторы. Но за всей этой блистательной скорлупой то тут, то там прощупывались реальные механизмы, ведущие к мировому владычеству — огромные, подавляющие воображение дредноуты и прочие орудия убийства, и стиль их облика был уже совсем не таков. Это был подлинный, первозданный, зловещий «стимпанк», на полном серьезе, а не в виде нынешних изящных декоративных безделушек.

 

И в этом смысле Будапешт смотрится особенно убого. Будучи столицей величественной империи, но при этом — увы! -- столицей второго плана, он буквально из кожи вон лезет, чтобы заткнуть за пояс свою соперницу, легкомысленную и элегантную Вену, щеки раздувает так, что они едва не лопаются, и строит один за другим дворцы запредельной величественности и такой же холодной бессмысленности. Если еще за сотню-другую лет до этого имущие власть и деньги строили себе дворцы для собственного удовольствия, то теперь создатель дворца не задумывается о комфорте его обитателей, ибо на первый план выходят другие, уже отнюдь не бытовые соображения.

 

Здесь нужно одно маленькое отступление о самом красивом (на мой взгляд) городе Европы. Это Прага. И красота ее в том, что ей просто повезло, ее не настиг этот имперский ажиотаж. Да, когда-то она тоже была столицей, но в другую, не в позднеимперскую эпоху, с другим стилем и образом жизни, с другими ценностями и радостями. Таким, может быть, был когда-то доосмановский Париж. А к тем годам, когда перезрелые империи начали мериться друг с другом своим показным декоративным величием, Злата Прага оказалась задвинута на периферию политической жизни. Жруграм, демонам власти уже было не до нее. И слава Богу.

 

Так что же нас тогда тянет в мировые столицы, заставляет неделями топтать их мостовые, задирая головы и вертя клювом? Для начала объяснение самое простое. Пестрота — она, как ни крути, радует глаз. Человек, рассеянно пропускающий через себя фигурки, прыгающие на экране при рекламных передачах, тоже ведь получает какое-то эстетическое наслаждение... или хотя бы психо-физиологическое. А здесь это еще нагляднее. Помню, давным-давно, когда меня еще интересовали такие вещи, я как-то подбирал люстру для своей квартиры. Целый год не мог найти ничего, что удовлетворяло бы моим запросам. И вот, как-то раз, зайдя в очередной большой электромагазин, я вдруг взглянул на него свежим взглядом. С потолка, не оставляя на нем ни одного живого места, густо свисали сотни самых разнообразных люстр. Среди них не было ни одной, которая могла бы порадовать требовательный взгляд, но все вместе, во всем этом разнообразии и пестроте... Я нашел пульт на стене и попробовал включить их все одновременно. Это было прекрасно. Сияние, блеск, чередование форм, да, не очень оригинальных, не очень совершенных, но пышных и таких разных. Это буйство посредственности в самом деле радовало глаз. А теперь представим себе, что кто-то взял стандартный каталог тех времен со строительными образцами и пропустил его через офисный шреддер. И вот перед нами большая груда бумажных квадратиков, а на каждом из них где медальончик, где завитушка, где кариатида. Возьми горсть такой макулатуры и пересыпай ее с ладони на ладонь. Ведь в самом деле красиво...

 

Но есть и еще одна причина, которая в моих глазах представляется куда более важной. Это бандерлоги! Милые моему сердцу и ненавистные таким имперцам, как Киплинг или Путин. Не понимаете, о чем я? Сейчас объясню.

 

500 лет тому назад в Индии, в самой середке Индостанского полуострова существовало некое государство великой мощи и богатства. Одни только слоны в его войске считались на сотни. А что за столица, с множеством храмов, дворцов, базаров! Имя ей было Виджаянагара... Судя по всему, это был главный брильянт в короне одного из сильнейших жругров регионального и эпохального масштаба. Но вот собрались как-то все соседи и, движимые не то завистью, не то давними обидами, взяли и, объединившись, разгромили эту державу. Император бежал вместе с деньгами и наложницами, рядовым жителям пришлось потяжелее... Короче, в одночасье не стало ни этого государства, ни его населения. Так потом и стояли век за веком посреди каменистой пустыни огромные храмы, разные столичные службы и торговые ряды. И построены они были из такого прочного камня, что ни один вандал за эти века так и не смог причинить этим постройкам хоть сколько-то заметный ущерб. Судя по всему, именно этот город вспоминал Киплинг, когда описывал в «Книге джунглей» мертвый город бандерлогов.

 

Ну, так вот. Прошли годы, и в этот город вернулись люди. Совсем другие. Не гордые граждане древней могучей империи, а просто бродячие скотоводы и ленивые земледельцы. В общем, бандерлоги. Совсем небольшое племя. И поселились они среди этих величественных построек, которые за века даже не превратились в развалины. Где-то пристроили свои две-три корявые глинобитные стенки снаружи к древним гранитным углам, а где-то бесцеремонно водворились в брошенные мрачные помещения, выгнав предварительно оттуда змей и обезьян. И теперь это уже не величественная, но мертвая Виджаянагара, а вполне себе живой индийский поселочек Хампи. Человек на пятьсот. Шумный, бестолковый, веселый. Со своим полицейским участком, занимающим каменную коробку древнего храма, где у входа скучают чванливые кшатрии, вооруженные для острастки бамбуковыми палками (более серьезное оружие им не доверяют, да оно и не нужно). Со своей школой, приютившейся в такой же древней каменной постройке. Над ее входом англоязычная вывеска School, в которой они изловчились сделать сразу аж три грамматические ошибки. (Попробуйте угадать, какие).

 

А к чему это я? Всего лишь к тому, что жизнь — она всегда как-то приятнее смерти. И если она не так величественна, как древние мертвые развалины, есть у нее другие, свои положительные стороны.

 

Наши европейские имперские столицы — они изначально создавались, как величественные руины, как памятники самим себе. Не могу никак доказать, но само собой приходит в голову, что их верховные создатели еще в процессе стройки, в облаках кирпичной пыли уже сознавали, что их время подходит к концу. Потому и спешили. И вот через пару-другую десятилетий все эти европейские новостройки, свеженькие, прямо с иголочки, постепенно начинают переходить в руки совсем другого правящего класса. В руки простых, незатейливых, циничных торгашей, предпринимателей, капиталистов. Согласен, это были не ангелы. Но это уже были люди. То есть такие же, как мы, а не как те таинственные египетские жрецы. И вообще, «ворюга мне милей, чем кровопийца». И чувства у них были человеческие. Тяга к красоте, к комфорту, обычное человеческое честолюбие и просто озорное желание всех удивить. И при таких заказчиках уже в начале XX века на сцену выходят новые архитекторы, талантливые, дерзкие, веселые. В общем, богема. И полез изо всех щелей модерн, сецессион, ар нуво, конструктивизм, чертова туча всякой, иной раз даже очень веселой эклектики. Из шпалер ампирной застройки тут и там стали выпирать то техногенного толка стеклянные плоскости, то, напротив, какие-то непристойно живые, растительные формы. Пришло время для всяких там Шехтелей, Гауди и Корбюзье. Короче говоря, в мертвый, холодный и казенный город заявились стаи бандерлогов. Шумные, суетливые, глупые, начисто лишенные того, прежнего, имперского величия, но зато живые. По-настоящему живые.

 

А как там поживают тем временем не столпы империи, а ее винтики? Те самые отбросы общества, которые селились по подвалам и мансардам величественных домов, глядя через окна в свои внутренние, не парадные дворы-колодцы (а они, кстати, совершенно одинаково грязны и безрадостны и в Париже, и в Будапеште, и в Питере). Они тоже вдруг как-то обнаглели и повылазили из своих нор. Ну кто такие эти парижские импрессионисты, а тем более, постимпрессионисты? Да ведь никто из создателей, отцов и хозяев нового Парижа даже ….. не сел бы рядом с этими сомнительными господами. А скажи им, что именно эта самая публика через полвека составит славу Франции? Свят-свят-свят! А все эти развратные поэты типа Верлена, Бодлера или вообще Рембо? Ужас! А питерские блоки, гаршины и андреевы? Не будем уж говорить о тех, кто стал душой и знаменем Парижа и подобных ему городов еще несколько десятилетий спустя — об Эдит Пиаф или о Брассансе. Кто-нибудь из перечисленных ударил бы палец о палец ради строительства великой священной империи? Нет, это вам не Киплинг. (И не Дугин-Проханов.) Такие готовы лишь на то, чтобы эти империи расшатывать, а на их стенах рисовать непристойные граффити. И слава Богу. Посмотрите -- этот процесс не стоит на месте. На смену одним поколениям бандерлогов приходят все новые и новые, и мы не знаем, каким будет Париж, каким будет Будапешт еще через 10 лет.

 

Вот и получилось, что в имперские столицы как-то исподволь пришла другая нация, весьма мало имеющая общего с теми империями, для коих эти столицы создавались. Что ж. Это меня радует. Я и сам безусловно тяготею к этой породе, а не ко дворам их величеств. И этой новой нации подлинных хозяев жизни (под «хозяевами жизни» я имею в виду не вставших над миром властителей чужих жизней, а тех, у кого хватает ума и мужества быть реальными хозяевами своей собственной жизни, что и отличает простого порядочного человека от гражданина империи), этому новому населению имперских столиц уже не обидно, что с величественных руин Парижа и Будапешта постепенно осыпается штукатурка. Так даже красивее. Именно так, в потертом, разношенном, обжитом виде эти города вполне заслуживают любования.

 

«Позолота вся сотрется, свиная кожа остается».

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

В Будапеште второй день обложные дожди. Сижу на диване в салоне своего фордика, пью пиво, иногда вылезая в магазин за добавкой. Смотрю в окошко на городскую улицу, на едущие мимо машины, на идущих под зонтами пешеходов. Они тоже иногда с изумлением заглядывают в мое окно, видят меня с торжественно поднятым стаканом буквально в полуметре от собственного носа и, опасаясь быть навязчивыми, с ухмылкой отводят взгляд и убыстряют шаг.

 

У меня сдох мобильник и ничего не показывают часы на приборной доске машины. Живу вне времени. Ощутил на собственном опыте, что если у человека и есть какие-то внутренние механизмы для отсчета времени, то действуют они очень ненадежно и приблизительно. Мы сами не замечаем, как постоянно сверяемся с какими-то внешними явлениями — будь это тикающие часы, положение солнца или хотя бы определенные куски привычно выполняемой работы. А когда работы нет, время растекается прямо в руках. Вот, к примеру, сижу на парапете у Дуная битый... битый час? А может, прошло уже целых два часа? Или, наоборот, всего минут 15. Весь ритм задается блуждающими в голове мыслями, а они то затеют между собой отчаянную рубку, то вдруг прекратят махалово, замрут и посмотрят с недоумением друг на друга: «Чего это мы так расходились?» И в эти моменты время останавливается насовсем.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Вот уже неделя, как я в Будапеште. Засиделся, про все забыл, просрочил виньетку для оплаты венгерских дорог. Давно чувствую себя, как дома — и в своей маленькой железной будке, которую по утрам и вечерам с обеих сторон омывают потоки пешеходов и велосипедистов, и на узких улочках центрального Пешта, старомодных, претенциозных, как когда-то роскошные и уже чуть потрепанные шмотки из какого-нибудь дешевого секонд-хенда. Уютно, ничего не скажешь. И с будапештскими женщинами тоже сменил гнев на милость. Что там говорить, красота в глазах смотрящего, а если глаз хорошенько протереть, или, наоборот, залить, все фигуры окружающего видимого мира постепенно встают на свои места. Кстати, о фигурах — в жизни не видал такого множества женщин с правильными, ну просто идеальными фигурами... Ну, а с выражениями лиц — так не ко мне же они обращены, не мне и переживать.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Мотаясь по Балканам, отчетливо вижу в реальности, в цветах, вкусах и запахах, ту страшную, подлую роль, которую сыграла здесь Россия. Освободив во второй половине XIX века все эти народы от османского владычества (сейчас только полный идиот будет утверждать, что именно в этом, в «спасении братьев-славян» состояла истинная «благородная» цель Российской Империи), она вооружила их до зубов и пустила в свободное плавание, подложив такую мину под мировой баланс, которая, по крайней мере отчасти, привела и к Первой мировой, и ко многим другим бедствиям. Думаю, это все делалось спланированно, в четком предвидении и злорадном предвкушении возможных последствий. Типа «вы, Запад, не дали нам захватить Босфор, не дали нам выхода в Средиземное море, не дали расширить нашу империю до пределов, предписанных ей нашими пророками, так получайте этот гадючник прямо у себя под боком». Кучка слабых, политически неразвитых мелких государств с фантастически раздутым комплексом неполноценности сразу же затеяла череду междоусобных войн и покушений на суверенитет более солидных соседей. Мы ведь (по крайней мере я) почти ничего не знаем о тех реках крови, которые лились здесь с 70-годов XIX века и до Первой мировой, и после нее, до самой Второй, и потом, откликнувшись в югославской резне. Каждая страна этого региона абсолютно убеждена, что при общей дележке земель Османской империи ее обмерили, обсчитали, что коварный Запад сыграл на руку ее соседям. Каждая здешняя нация лелеет память о тех мифических временах, когда и сама была великой империей «от моря до моря» (только названия морей иногда меняются), каждая исполнена кровожадной ненависти к конкурентам, считая (я это слышал уже не раз своими собственными ушами), что врагов нации просто так убивать ни в коем случае нельзя — их нужно обязательно зверски запытать до смерти. И только так. Все они рвутся в Евросоюз, готовы принимать его благодеяния, но при этом так и норовят, как зверушки, укусить эту дающую руку. А уж их патологическая и анекдотическая американофобия — это тема для целой книги. В общем, целый регион потенциальных союзников будущей России. И чует мое сердце, Россия здесь даром времени не теряет.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Знаете, как в русском фольклоре переложены на слова несколько колен привычной соловьиной песни? Слушайте -

 

«Деф-кууу, деф-куууу

Жал-жал-жал-жал-жал

В углууу, в углуууу

И ёб-ёб-ёб-ёб-ёб-ёб-ёб...»

 

Помню, одна исключительно набожная дама пеняла мне, что, раз услышав от меня эту похабель, она упорно слышит в голове ее повтор каждый раз, когда встает на молитву. Бесы шалят, что поделаешь. Я тут не при чем. Здешние австро-венгерские лесные птахи, а они меня будят теперь каждое утро часов в шесть, почем-то тоже упорно изъясняются по-русски -

 

«Ты пиво пил?»

«Смотрииии....»

«Старушку пожалей!»

 

И, наконец, наверное, для любителей футбола -

 

«Ну, немцы даююююют...»

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

А теперь о культуре

 

После недели будапештской пьянки-гулянки вспомнил наконец, что я, как-никак, интеллигентского роду-звания, а у нас, у интеллигентов, идрить меня направо, высокая культура — это завсегда на первом месте... Ну, по крайней мере, не дальше, чем на втором. В общем, намылился в музей. Вроде как изящных искусств. Ну, типа нашей Пушкинки. Только чуть побольше. А народу там чуть поменьше — скажем, человек десять, включая меня. Помню, столько же было в Дрезденской галерее, и то за счет русских экскурсантов, завезенных на автобусе из Праги. Вот загадка. Почему в Лувр, в Уффици народ ломится, даже в Пушкинке довольно-таки людно, а тут...

 

Но хватит ерничать. То, что я там увидел... оно ведь погуще будет того же самого Лувра, хоть и скромнее по размеру. Это ж голова кругом идет — всякие там треченты-кватроченты, Брейгели представлены всем семейством, одних только кранахов — больше, чем у меня пальцев на руках. И эльгреков не меньше, чем в Лувре. И Рембрант. А каков Дюрер! В жизни такого не видал. И, наконец, хоть кто-нибудь из вас видел писанные кистью Гогена зимние снежные пейзажи? В общем, каждые полчаса садился на лавочку, лез дрожащими руками за лекарством. Не, ребята, так нельзя. И после пяти часов такой пытки я сразу же рванул к ближайшей пивной, чтобы снизить внутриглазное давление — благо, пивная прямо под музейным портиком за колоннадой (и почему в Пушкинке так не сделают — место ведь удобное, а неотложная помощь тоже требуется многим...)

 

И что, вы думаете, я так и кончу на этой бравурной ноте, изменив себе и никого не обругав? Нееет. Теперь язвительный раздел. Я никогда не понимал, почему музеи, чьи коллекции стоят в тысячи раз больше, чем их здания, так обычно экономят на размещении своих шедевров. Ну неужели нельзя для действительно драгоценной картины выделить достаточно места, чтобы не лезли в поле зрения ее соседи? И обеспечить приличное освещение? А то ведь приходится перед иным шедевром вставать на колени. В буквальном смысле. И не только из преклонения, но и потому, что он повешен где-то на уровне моего пупа.

 

А вот еще тема для злословия. Уже посерьезнее. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что в любую эпоху рядом с гениями жили и бездари, рядом с шедеврами создавались и антишедевры (хотя, возможно, тогда, в свое время они пользовались не меньшей популярностью). Теперь же, как мне кажется, среди музейщиков главный критерий ценности — всего лишь датировка. А потому рядом с действительно великими мастерами на той же стене зачастую оказывается ну сущая порнушка! Спасу нет. Кстати, это меня очень доставало еще и в Лувре.

 

А здесь — анекдотический пример. Самые свои любимые экспонаты пештские музейщики выставляют в серединке залов, на отдельных стендах, дают им особую подсветку. И вот стоит такая особо выделенная скульптура. Я пока еще ее не вижу, а смотрю сзади, на поставленное для нее в качестве фона матовое стекло. И на нем прекрасно вырисовывается силуэтик ну в точности такой же, какие можно увидеть в парочке кварталов отсюда рядом с входами в стриптиз-бары (правда, в барах они еще и движутся). Расчесанные кудри до плеч, локотки кокетливо расставлены, бедрышко чуть отклячено. Обхожу вокруг. Ба! Да это же Господь наш Иисус Христос. Такой сексапильный, такой ухоженный. И аккуратненько четырьмя пальчиками растягивает рану под ребром, чтобы все увидели, что за пакость ему устроили эти злые люди. И на нежном личике с нафабренной бородкой написано огорченное: «Ай-яй-яй-яй»... В общем, смех и грех, хотя и честный XVII век...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Банный день

 

Вот ведь какой мы, русские, чистоплотный народ. Один, вон, с трибуны орет, что ему не в терпеж помыть сапоги в Индийском океане, а вот я, стоит мне увидеть приличную европейскую реку, ну, там Рейн или Дунай, сразу норовлю постирать в ней всякие там трусы-носки.

 

После горячей будапештской недели душа просто в голос завопила, прося покоя хоть на денек. И вот я встаю бивуаком на берегу Дуная ровно посередке между Будапештом и Веной-Братиславой (для тех, кто не знает, поясняю, что это почти что один город, и еще во времена Империи между ними ходил обычный городской трамвай). Самый центр Европы, одна из ее величайших рек. И вокруг ни души. Я один в необъятном пространстве — метров 300 вперед до лесистого противоположного берега, версты три влево до ближайшей излучины, верст пять вправо (там излучина дальше, а над ней, уже километрах в десяти гряда высоких гор). Ну, и примерно километр пространства по вертикали — выше оно перекрыто непробиваемыми днищами добротных летних кучевых облаков. И ведь за целые сутки, пока я там стоял, в поле зрения не появилась ни одна живая душа, не считая проплывающих мимо барж и длинных, низких туристических теплоходов с устроенными на верхней палубе велосипедными парковками.

 

А у меня — идиллия. Банька, постирушка (в качестве тазика приспособил корпус от дорожного холодильника, вынув из него электронную начинку). Сижу, чистый, разнеженный, в кресле у воды, пью пиво, на плитке булькает супчик, за спиной на веревке, как флаги расцвечивания, сохнущие рубашки. И тут... роковые три аккорда -- тоника, доминанта, субдоминанта... и снова тоника. Квадрат, блин. Гитарный чес доносится откуда-то из кустов с дальнего берега. А поверх него козлетон с примитивным мотивчиком, достойным вышеназванных гармоний. Звук по воде распространяется просто изумительно. Язык не понятен, но я без колебаний угадываю, что песня про то же, про что и остальные в этом жанре. Ужас. И противно, и смешно. Был бы жив друг Костя, повеселился бы вместе со мной. Или бы взбеленился... Последние годы он по этой части был очень щепетилен. Нда-с. Туристическая песня не знает границ... приличий.

 

Впрочем, мучился я совсем не долго. Хлынул такой ливень, разыгралась такая гроза, что вода вспенилась, а дальний берег вообще исчез из вида. Певца, судя по всему, смыло нафиг. Сижу в своем домике, перейдя по такому случаю с пива на более крепкие напитки, гляжу на молнии за окошком и слушаю грохот дождя по железной крыше.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Продолжаю методичный захват Европы (или это Европа продолжает захватывать меня?). Упорно движусь вверх по Дунаю от одной столицы к другой. Теперь Братислава. Решил применить свой обычный кавалерийский наскок, но не тут-то было. Навигатор провел меня прямо через самый центр города (у меня от здешних красот аж челюсть отвисла), но потом волею трафика меня стало выносить все дальше и дальше в направлении трассы на Брно. И с полосы никуда не вырвешься, и по краям образуются глухие стенки, как на автомагистрали. Увидев первую попавшуюся дыру, в не свойственной мне манере делаю резкий поворот влево, перескочив через сплошную осевую и еще полосы через четыре, и заныриваю в дебри переулков. Отрываюсь там от мнящейся мне погони, петляю и лезу куда-то в гору, все вверх и вверх. И вот вроде как тупик. Всовываюсь капотом куда-то в кусты, упираюсь в крутой косогор, торможу, ручник, передача, глушу мотор. Долго сижу — никто вроде не дергает. Высовываю нос. Вокруг непроглядная зелень, из которой то тут, то там выступают опрятные здания этажа в два-три. Что-то вроде площади шириной с двухполосное шоссе. Я оказался на стихийной грунтовой парковке машинок в пять-десять. Прямо передо мной уходящие в гору поросшие мхом каменные ступени. Поднимаюсь — метрах в десяти над моей машиной стоит красивый храм современной постройки — Пани Мария Снежана. Хорошо. Похоже, я оказался на задней храмовой парковке для не особо требовательных прихожан. Слава Богу. Католики нынче люди не злые, не прогонят. Почти рядом со стеной храма крутой и высокий обрыв. А под ним — такого я еще не видал. В естественном глубоком котловане устроен еще один храм под открытым небом. Дно котлована — выравненная площадка, на которой расставлены скамейки. Почти отвесные скалы вокруг — вроде как храмовые стены, в которых устроен и алтарь, и все прочее, что полагается для настоящего храма. С двух сторон вниз ведут вырубленные в скале лесенки. На лавках тут и там сидят люди. Ни проповеди, ни молитвы. Просто медитируют. Те самые люди, которые припарковались рядом с моей машиной. Скажу прямо -- мне тут нравится. Обошел вокруг — скромные жилые особнячки перемежаются с солидными постройками — то какое-то мелкое посольство, то представительство ордена Госпитальеров (вишь ты!), то подворье папского консула. В приличное место попал. Кстати, рассмотрел и табличку на столбе: «Улица Кальвария». То есть Голгофа, если кто не знает.

 

А вот и самое интересное. Площадь заполнена негромким гулом. Выискивая его источник, обнаруживаю пивной дворик, буквально в 30 метрах от моего форда. А там, за забором, невзирая на достаточно раннее время, жизнь бьет ключом, по дворику бегает официант, и какой-то пьяный в углу уже распевает песню, в которой не поймешь ни слов, ни мотива. В общем, опять же, хорошо. Вечером в этой пивной еще лучше – дым коромыслом и пыль столбом. Все места заняты, а это человек сто самых разных возрастов, плюс дети, собаки и велосипеды. Над двориком стоит гул, как в старой общественной бане, и из этого плотного гула выбрызгиваются звон кружек и женский хохот. Одни приходят сюда поболтать и добиваются этого, перекрикивая шум толпы, другие — помолчать, и тот же самый шум им только помогает. Публика сидит на кондовых, рубленых из плах лавках и за такими же столами. В других местах, в других ситуациях я недолюбливаю этот стиль, вижу в нем псевдоэтнографическую нарочитость, как в развешенных по стенам тележных колесах (кстати, этих колес я столько насмотрелся по всему свету, что убежден в существовании отдельной тележно-колесной промышленности, которая по объемам производства нагоняет выпуск нормальных автомобильных колес), но здесь... здесь, при местном темпераменте обычные столы не выдержат и месяца. Официант демонстрирует чудеса проворства и выносливости, летая по двору с десятком стаканов и подбегая время от времени к своему ноутбуку. У окошка раздачи с вывеской «Вычап» толпятся те, кому не в терпеж ждать официанта. Получив свою кружку без посредника, они, как и подобает усталому вечернему джентльмену, не отходя от прилавка, опорожняют ее одним глотком наполовину. И замирают, вслушиваются в ликование всех своих капилляров. Сквозь эту маленькую толпу, которая не спешит отходить от окошка, временами бесцеремонно проталкивается официант, чтобы забрать полагающуюся ему дюжину... Вот какой должна быть настоящая пивная для настоящих словаков.

 

Про себя грустно скулю: «Вот бы здесь пожить!» И сразу осаживаю свою зависть: «Да живи сколько хочешь! И домик твой прижился здесь лучше некуда». Утром тут тихо, время от времени пробегает трусцой какая-нибудь девушка, или дамочка выгуливает свою собачку, или пронесется спортивно экипированный велосипедист. (Кстати, бег трусцой — нехитрое вроде бы дело. Но он как нельзя лучше отражает жизненное благополучие, спокойный и ритмичный повседневный уклад, хоть какой-то смысл в устоявшейся жизни. Представьте себе девушек, не дачниц, бегающих трусцой по глубинным российским деревням или промзонам русских городов. Вообразите доярку, которая на закате у околицы выгуливает свою дворняжку. У меня как-то не выходит.)

 

От моей площади отходят в разные стороны кривые, однополосные улочки. Та, по которой я приехал, и еще две. И еще какой-то темный туннель, уходящий круто вниз в глухую зелень. Спрашиваю у прохожего, как попасть в центр, и он показывает именно в эту черную дыру со сводами из древесных крон и стенами из отвесных скал — вырубленный динамитом желоб, как-то сглаживающий все трамплины горного склона. (Эта непроезжая улица на городском плане указана как «Глубокая цеста».) Полчаса ходу, и я уже в самом центре. Здорово. (Правда, поднимаясь вечером к себе домой на высоту где-то 30-го этажа, а может, даже и выше, я уже смотрел на этот путь без прежнего восторга.)

 

«Старый город»... Средневековые кварталы, выделенные в центре в отдельную зону, имеются почти в каждом европейском городе. Везде они как-то ухожены, заставлены уличными ресторанчиками и сувенирными ларьками, украшены старинными и современными памятниками. Везде одно и то же... Казалось бы... Конечно, есть какие-то объективные отличия. Старую Прагу не спутаешь со старым Парижем или со старым Таллинном... Но если брать скопом многие десятки таких образцов, то однообразие все-таки уже налицо. Впрочем, тут в игру уже вступает некий иррациональный дух города, не столько дух его камней, сколько дух его обитателей. А здесь различия куда, как наглядны. Те самые различия, которые 100 лет назад влекли искушенных венских бюргеров в Братиславу — хоть на денек, просто чтобы вздохнуть полной грудью.

 

Вернемся хотя бы к этому скользкому «женскому вопросу». Продолжая сравнивать прекрасных венгерок и здешних словацких девушек, разницу между Пештом и Братиславой видишь, как на ладони. Вот они, венгерские прекрасные дамочки, все, как на подбор, как морковки с одной грядки, фигуры точеные, манеры изысканные, сидят на террасках кафешек и вкушают мороженое с лимонадом. И видишь, что свою красоту они хорошо сознают, высоко ценят, воспринимают, как капитал, который им обошелся недешево, а если даже и перепал на халяву, то все равно может быть реализован с хорошим наваром. А вот они, наши словацкие девчонки. Сложены, может, и не хуже, но несут свое юное тело с небрежением, а если откровенные красавицы, так даже и с некоторой неловкостью. (Так иной раз сутулится подросток, вдруг осознав, что ростом резко обогнал своих сверстников.) В пивную (где их не меньше, чем мужеска полу) входят как простые парни, не совершая нижней частью туловища тех таинственных движений, которые так безотказно действуют на нашего брата. Просто оглушительно выкрикивают приветствие, обращаясь к знакомым, да и ко всему остальному заведению. И при разговоре смотрят прямо в глаза — открыто и дружелюбно. Что говорят, то и думают. Вот пример. Рассчитываясь в пивной, говорю официантке: «Большое спасибо, мне у вас очень понравилось, постараюсь завтра прийти еще раз». Она мне в ответ: «А меня тут завтра не будет». Я игриво отвечаю, что тогда приду послезавтра. Она, надув губки, говорит: «Но меня не будет и послезавтра. У меня два выходных подряд»... Ну что тут поделаешь? Прям хоть оставайся на неделю.

 

Или еще диалог. Спрашиваю у бармена в пивной рядом с моим домом: «Вы до которого часа работаете?» (Имею в виду не опоздать вечером к ужину.) А он, с понимающей ласковой улыбкой, отвечает: «В 10 часов я уже освобожусь»... Хм... Блин...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Вот уже идет второй месяц, как я ночую исключительно в своем железном фургоне — в лесах, в полях, на берегах речек, на городских задворках, а иной раз и на центральных площадях. И ничуть не надоело. Ничуть не устал. Кой-какие неудобства устраняются по ходу, а к другим, которые не устранить, – с ними начинаю смиряться. Стоянки становятся все дольше, перегоны все короче, езжу все медленнее. Похоже, это занятие постепенно входит в дурную привычку. Боюсь, что потом, в неподвижных, стационарных, приросших к месту домах с каменными или деревянными стенами буду чувствовать себя немного не по себе.

 

Просыпаешься утром, и как похмельный джентльмен из тысячи анекдотов: «Кто я, где я?» Только моя жизнь — если и анекдот, то разыгранный в натуре. И этим вопросом открывается каждое мое утро. Без смешного драматизма, спародированного в фольклоре. Каждое утро встречаю это неведение с полным спокойствием. Знаю, что несколько минут, и память вернется... но так ли, в конце концов, она мне теперь нужна?

 

Вот и сейчас, выглядываю в окно — а там прекрасная, зеленая, уютная площадь. Какого города? Какой страны? Все, что я твердо знаю — что город очень красивый и страна очень хорошая. И народ в ней добрый, симпатичный. Итак, что у нас сегодня? Снова шляться по узким улочкам, забредая в маленькие полупустые пивнушки, заглядывая в лица прохожих, официантов, людей за соседними столиками? Или рвануть дальше вверх по Дунаю? Какая там еще столица впереди? Или просто перейти через площадь, и, я твердо помню, там, за калиткой отличный пивной дворик. Прекрасное начало для хорошего дня — кружечка холодненького будвара. И бармен наверняка не будет проверять, помню ли я, как меня зовут... «What's in a name? That, what we call a rose, by any other name would smell as sweet...» (Не пугайтесь, не помню я всего Шекспира наизусть, просто так в голове всплыло. А то я тут всем жалуюсь, что у меня память отшибло...) Или, может, пока хватит? Что-то соскучился по природе. Или природа соскучилась по мне? Зовет. Куда-нибудь в лесную чащу или на речной бережок. Чтобы так же бродить, осторожно обходя грибы и заглядывая в лица встречным муравьям.

 

Или начать день с того, чтобы зайти в церковь? Она ведь (тоже твердо помню) тут, рядом, за кустами вверх по каменным ступенькам. А утром в церковь — тоже прекрасное начало для хорошего дня. По себе знаю. Проверял.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Очередную границу переезжаю в красивых гористых местах, там, где в одну точку сходятся земли Чехии, Польши и Словакии. Дорога, как всегда, выбрана по третьей категории, чтобы никто меня не подгонял, не мешал смотреть по сторонам, когда я движусь без цели на черепашьей скорости. На окраине крошечного городка захожу в придорожный универсам, чтобы затариться газировкой. Попутно спрашиваю у продавщицы, что это за город. Говорю вроде бы правильно, по-чешски, а здесь, на стыке границ этот язык должны, наверное, понимать все. Продавщица, тем не менее, не понимает. После легкого замешательства сознаю, что она просто не хочет понимать: «То есть как это! Какой-то встречный-поперечный смеет не знать, как называется наш родной, огромный и великолепный город! Да кого он из себя корчит?» Принимаю эти правила игры, в которую включается остальная очередь. Слышу веселые подсказки: «Не иначе, Нью-Йорк!». Ладно, дело кончилось миром. Продавщица в конце концов раскололась, и мы были готовы расстаться друзьями. Но тут я задал второй, роковой вопрос: «А какая это страна?»

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Есть в северо-восточной Польше такой угол, который называется Мазурские болота. Злосчастное место, где погибли в Первую мировую сотни тысяч русских солдат. И, как это у нас заведено от века, большая их часть не доблестно пала в бою, а умерла от болезней, которым трудно противостоять, живя месяцами в залитых водой окопах. Сейчас грех не помянуть эти жертвы — хотя бы по случаю 100-летнего юбилея, который, вместо того, чтобы быть днем скорби, наверняка в России будет опошлен бравурными маршами и брехней о национальной доблести и гордости. (Какая гордость? Губить людей в войне, о которой и сейчас никто не может сказать, кому все-таки она была нужна?)

 

Я при моем транспорте придерживаюсь асфальта, на худой конец сухих грунтовок, так что этих болот, почитай, и не видел. Все больше уютные сосновые боры, лесные озера. Пейзаж, очень напоминающий валдайские дебри, только, пожалуй, безлюднее. И природа чуть понежнее, чем у нас — зелень позеленее, лес погуще, солнце поярче, тени потемнее. Оно и понятно — хоть немножко, но все-таки ближе к морю, так что климат помягче и чуть повлажнее.

 

Остановился на ночлег, заехав с дороги на только что покинутую лесоповальную делянку. Еще не выветрился запах свежеспиленной сосны, пустошь не заросла малиной. Кому-то такие следы человеческого вмешательства не по душе, а мне элегично напоминают давние годы, когда я и сам намахался топором по северным леспромхозам. Расслабился-разнежился, хлебнул пивка, обустроился к ужину, и тут вдруг вспомнил — как резануло. Это же здесь! Здесь все это было!

 

Да, не слишком далеко от прекрасного курортного городка Аугустов, городка, зажатого сразу целой дюжиной живописных озер. Да, именно здесь, в 45 году, едва только этот район был «освобожден» советскими войсками, силы НКВД прочесали все эти леса и отловили около тысячи польских партизан-антифашистов из Армии Крайовой. Которых, согнав в кучу, сразу и расстреляли. Мужчин, женщин, подростков...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Без спешки проехал всю цепочку «фронтовых государств», то есть стран, отделяющих Россию от настоящей Западной Европы — Болгария, Румыния, Сербия, Венгрия, Словакия, Польша, Прибалтика. Во многих местах видел на вершинах гор заброшенные руины древних замков и крепостей. Всем, как правило, не меньше 1000 лет. У каждого такого замка есть своя история, где славная, а где и позорная. Она ни для кого не секрет. И что интересно отметить, в биографии почти каждой крепости имеется момент где-то в середине XIII века, когда к стенам подступали татаро-монгольские полчища. Осада продолжалась по многу месяцев, и ведь, как правило, защитники выдерживали это испытание, и враг уходил. В тот страшный век Золотая Орда полностью разорила всю Венгрию, подошла к Вене, но ведь тоже отступила, откатилась восвояси.

 

Так вот в чем вопрос. Почему все эти страны не постигло, как наших предков, многовековое татаро-монгольское иго? Ответ видится мне не простым, а очень простым, как в давнем анекдоте. Они сами не захотели. Просто выбрали свободу и оказались готовы за нее бороться. Не нашлось ни в одной из этих стран ни одного предателя, достойного славы нашего святого равноапостольного князя Александра Невского, готового убивать соплеменников, купившись на хлебное место вражеского гауляйтера. Не нашлось среди своих ордынского прихвостня, заручившегося правом собирать дань с соседних княжеств, правом казнить и миловать, опираясь при этом на военную силу оккупантов. Не сложился на века порядок, когда гордые рюриковичи ездили в Орду, чтобы стучать на своих братьев, дядьев и племянников, странный в экономическом плане порядок, когда дань для Орды собиралась еще чуть ли не сто лет после того, как сама Орда уже рассыпалась в прах.

 

А теперь вспомним призыв нашего фюрера не допускать фальсификации истории. Может, стоит ему последовать? Может, стоит рассказать в школах правду, объяснить детям, кто был «великим организатором победы» Золотой Орды над древней Русью? Может, стоит прямо поставить вопрос перед нашей казенной РПЦ, допустимо ли христианской церкви помещать подлинных извергов на иконостасе рядом со святыми апостолами? Может, разжаловать этого исторического деятеля из святых во что-нибудь рангом пониже? Такие прецеденты бывали в других церквях, и ведь ничего, мир не рухнул.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Первая половина моих безалаберных странствий подошла к концу, и я на пару недель сел перекантоваться на свой запасной аэродром. Это глухая фермерская деревушка в самом древнем и живописном уголке Литвы. Холмы, озера, перелески, коровы на лугах и аисты в гнезде на трубе моего дома. Отлежусь немного в прохладе, поскольку лето оказалось для меня чуток жарковато, а озаботиться кондиционером в машину для меня всегда было ниже моего достоинства.

 

Но я сейчас не об этом. Только подвести промежуточный итог. Итак, полтора месяца по самым худшим дорогам, какие только можно было найти, почти полсотни привалов и ночлегов в каких-то глухих углах, постоянное общение с низшими, самыми малообеспеченными слоями общества (ибо они мне всегда были симпатичнее и интереснее, чем сытая верхушка). А теперь вывод. За все эти дни я ни единого раза не ощутил какой-либо угрозы, опасности, не услышал в свой адрес ни одного недоброго слова, ни разу не напоролся ни на один жесткий, недружелюбный взгляд. Согласитесь — это наблюдение стоит того, чтобы его озвучить. Повторить отчетливо и разборчиво. Чтобы услышали все. В Европе, даже в той ее бесшабашной части, которой побаивается весь Запад, в этом небогатом и не очень-то благоустроенном мире — в нем зла, агрессии, коварства и подлости несравненно меньше, чем в России, где зло разлилось от края и до края, местами лишь по колено, а местами и по горло.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Очень красивая, хоть и скучноватая дорога где-то в центральной Польше. Соединяет между собой две деревни. Прямая, как стрела, узкая, но с хорошим покрытием. С обеих сторон усажена дубами в сплошные два ряда, смыкающиеся вверху сплошной зеленой кровлей. Где-то вдалеке вижу толпу людей, полностью перекрывающих дорогу. Когда уже чуть не уперся, сбросив скорость до пешеходной, вижу, что это длинная и широкая колонна детишек с цветами, хоругвями и иконами. Взрослых почти нет — только один спереди и один сзади с сигнальными дисками дорожных регулировщиков просто для того, чтобы помогать водителям ехать мимо по своим делам. Вот и я осторожно обогнул их по обочине, слыша через открытое окно, как они поют что-то очень веселое своими звонкими голосками.

 

А вы знаете, что на польских кладбищах (а они всегда любовно ухожены, как и все католические кладбища в Европе) за бесхозными, заброшенными могилами (такие ведь встречаются по вполне естественным причинам, когда у покойного не остается на этом свете никаких близких), да, так за такими могилами согласно давнему обычаю ухаживают школьники. Это как бы их официальная обязанность. Нравится мне это. И детям польза, и покойникам удовольствие.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Иностранная речь

 

Не знаю, как вы, а вот я я издавна люблю подслушивать чужие разговоры на тех языках, которых я совершенно не знаю. Подслушивать и подглядывать за говорящими. И чем непонятнее их речь, тем больше кайфа, тем красивее и загадочнее вся сцена, тем больше в ней видится каких-то глубоких, неведомых смыслов.

 

Каждый имеет право на свои причуды, но я, будучи занудой, берусь теоретически обосновать и эту, попутно сославшись на кого-нибудь из великих. Итак, вспомним, что говорил Коллингвуд (конечно же, он этого не говорил, но на что-то такое когда-то намекал, а я просто разжевываю те мысли, которые мне померещились в речах моего кумира). А мысль такова. Создание письменности, которое, с одной стороны, легло в самую основу всех известных нам цивилизаций, с другой стороны, нанесло человечеству страшный ущерб, масштаб которого нам не дано осознать. Ведь как действует этот механизм, называемый письменностью? Каким целям он служит? Посмотрев отстраненно, в самом общем плане, мы скажем, что письменность — это форма консервации человеческой речи, дабы ее можно было передать множеству людей, существующих в разных местах и в разные времена. Правильно? Ну, скажем, почти. Только я бы здесь вместо слова «человеческая речь», которое уже является некой сущностью на полпути к письменности («устная речь», «письменная речь»...) взял понятие более общее и широкое — типа «человеческое самовыражение» или даже «бытие духа и эманация души».

 

Так вот. Дабы сохранить, законсервировать эту базовую материю, донести ее до принимающей стороны, ее подвергают глубокому препарированию, разъятию на элементы. Сначала на фразы, потом на слова, потом на буквы или звуки. Цель достигнута — имеем цепочки каких-то знаков, которые можно тиражировать на разных носителях, а при определенном (и весьма сложном) навыке можно «расшифровать», возвратить к исходному состоянию. Думаете, можно? Как бы не так! В процессе анализа, членения, препарирования и высушивания, безвозвратно теряется львиная доля того объекта, который мы изначально взялись сохранить. С мыльной водой наш ребенок выплескивается на 95%. Для многих технических целей (будь это «Законы Хаммурапи» или римское право) эта жертва, наверное, допустима, но ведь жизнь человека отнюдь не сводится к уголовному кодексу. И в результате вместо пасущегося на лугу быка, дышащего силой прекрасного зверя, мы получаем банку тушенки. Да, действительно плоть от плоти. Не поспоришь. Действительно, вроде бы в штабелях консервных банок сохраняется и передается потребителям «сущность быка».

 

Но хоть кто-нибудь из вас способен, даже спьяну, перепутать живого, страшного, яростного быка с холодной банкой, даже если на нее наклеена яркая этикетка с бычком на лужайке? А ведь еще совсем недавно человек, говоривший те слова, которые мы читаем на бумаге, дышал, двигался, кричал, мычал, хохотал, заикался, махал руками, моргал, подмигивал и вонял потом или луком. Исходная идея, к которой мы возвращаемся, состоит в том, что, самовыражаясь, человек исполняет некий танец, разыгрывает пантомиму, поет некую песню. Причем не всегда сольно — это может быть ансамбль и во взаимодействии с соавтором, и во взаимодействии со слушателем, причем партнер и слушатель могут и должны быть одним и тем же лицом. И собственно речевой поток, а точнее, речевая струйка представляет собой лишь малую толику из всего сообщения.

 

Теперь едем дальше. В процессе развития человеческая цивилизация, построенная именно что на письменной речи, высушила нам мозги, приучила к подходу, при котором ценность в наших глазах представляет всего лишь эта струйка, цепочка слов, в то время как остальную лавину информации мы обычно отбрасываем как несущественную, а то и мешающую нашему восприятию. Вы скажете, что я перегибаю, что есть на свете музыка, театр, цирк, кино и домино (как говорил великий Ленин). Вы правы. Добавлю к вашим словам, что да, справедливость восстанавливается, и люди в массе снова отвыкают тыкать пальчик в заполненные буквами страницы. Это внушает некоторые надежды.

 

Тем не менее, нас, читающую публику, пока еще не прогнал со сцены новый охлос, отбросивший лишнюю для него грамотность. И мы продолжаем читать всякие книжульки и посты. Но вот в чем наша беда. Даже сталкиваясь с реальной жизнью, участвуя в реальном общении, мы, достойные дети нашей цивилизации, привычно выделяем из всей окружающей картины именно речевой канал, ловко, не напрягаясь, его препарируем и получаем на выходе все те же цепочки слов и фраз. А остальное, даже слезы, стоящие в глазах у нашего собеседника, мы уже не видим. Ибо есть слово. Всемогущее и всезначащее. Вот так же человек в ходе эволюции утратил обоняние, и многие из нас способны унюхать только сильную вонь. Что ж, когда человек, с которым мы говорим, переходит на пронзительный крик, мы тоже, бывает, что-то слышим.

 

А теперь к тому, с чего начали. Мотаясь по заграницам, я любуюсь расселившимся по всей земле человечеством, и это составляет немалую долю от всей радости в моих путешествиях. При этом мой мозг уже на уровне подсознания сталкивается с неразрешимой задачей — расшифровать, перевести в слова те звуки, которые испускают окружающие меня люди. (Более того, вслушиваясь в иноязычную речь, я чувствую убежденность, что этот поток звуков вообще не поддается расшифровке, да и не нужно все это.) А потому мой логический анализатор выключает свой входной канал и скромно отходит в сторонку. И вот тут свершается чудо. Человек напротив меня начинает играть, светиться всеми красками — тут и жесты, и интонация, и выражение глаз. Насколько же он умен! Насколько глубок! Насколько выразителен! Насколько раскован! Насколько артистичен! Эта картина одновременно и понятна (вот ведь она, как на ладошке, и никто ничего не скрывает), и таинственна.

 

...и как здорово, что я при этом не понимаю всей той чепухи, которую они на самом деле несут на своем, неведомом языке...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

В деревенском доме нашел свой старенький приемник и теперь, когда сижу на кухне за обедом, развлекаюсь местными радиостанциями якобы для освоения литовского языка (впрочем, нифига не помогает). Больше всего люблю церковные каналы, а их здесь несколько. Особенно, проповеди. На одном канале проповедником какой-то милый старикашка. Он говорит проникновенным, скорбным и при этом ласковым голосом. Так добрый дедушка объясняет хулиганистому внучонку, почему нельзя шпынять кошку и повышать голос на бабушку. Дедушка наперед знает, что все эти правильные словеса все равно так и не будут никогда услышаны, и горюет, предвидя, какая нехорошая судьба ждет его внука. В общем, сейчас заплачу. И когда чувство вины доходит у меня до невыносимого накала, я переключаюсь на другой канал — тоже церковный и тоже католический. Там проповедник — молодой парень с темпераментом футбольного комментатора. Напористая, оптимистичная скороговорка, какую можно тараторить лишь в полной уверенности, что раньше или позже, но мы обязательно победим. «Да, мы на коне! Только ты, слушатель, не зевай! Мы же с тобой и с такими, как ты, мы же настоящая сила! Ты видишь, как Иисус вон на той трибуне машет руками и болеет за нас? И за нашу команду, и за тебя лично. А теперь твой пас! Вся надежда на тебя!» И предвкушаю, как, доведя игру до конца света, этот парень торжествующим голосом заорет во всю глотку: «Гооооооооол!»

 

И зачем учить литовский, когда и так все понятно?

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Далеко, на соседнем хуторе вполголоса фыркнул дизелек старого «Гольфа», поурчал немного и постепенно затих, рассосался среди темных холмов. Пока еще это трудно назвать утренними сумерками — не светлее, чем обычной лунной ночью. За окном едва различим силуэт огромной елки, закрывающей мне половину пейзажа.

 

Но вот еще немного, и с крыши доносится заливистая трещотка моих аистов. Они желают друг другу доброго утра, здороваются с соседними семьями, и аистиный стрекот от одного гнезда к другому так же удаляется за холмы. Сейчас, чуть рассветет, и они займутся обучением своих птенцов правилам пилотажа. Птенцы уже по размерам не отличаются от взрослых птиц, только очень уж бестолковы и неуклюжи. Да, скоро им улетать, а они еще и клювом щелкать не научились, так что разговаривают по-детски, какими-то страшноватенькими писками и скрипами.

 

В углу мыши начинают свою возню. Мне здесь жить не очень-то и долго, так что я не считаю нужным объявлять им войну — стараюсь только не пускать их к себе в постель или за стол. Ибо, посади мышь за стол, она и ноги на стол. Впрочем, они все-таки борзеют понемногу. Сдав свой фордик на ремонт хорошему сварщику, решил привести в порядок здешнюю «запасную» машину. Тут у каждого фермера в сарае стоит такой рыдван, ржавый, без страховки и техосмотра, иной раз с битыми стеклами. Цена такому не больше сотни-другой евро, но он на уверенном ходу — сгодится, чтобы при случае смотаться к дальним лугам, проведать своих коровок, подрегулировать их автопоилку и привезти им пару ведер яблок, дабы не скучали без хозяина на травяной диете. Я со всеми предосторожностями поставил в свою «Мазду» более-менее свежий аккумулятор, долил масла, тосола и — надо же! - запустил. Движок троит, но крутится. Выкатил присыпанную соломенной трухой тачку из сарая на свет Божий и заглянул под капот. А там море искр. Эти мои мелкие сожительницы не просто погрызли высоковольтные провода — нет, они аккуратно откусили пару из них прямо у свеч и у трамблера и куда-то унесли. Можно представить себе, как они гуськом, воровато оглядываясь, тащат взваленные на плечи бухты кабеля в сторону города, чтобы сдать скупщику краденого. И ведь похоже на правду. В ближнем городке в лавке запчастей продавец на мой вопрос о проводах для экзотической «Мазды» винтажных годов молча вынул свежий комплект из-под прилавка и запросил весьма, кстати, скромную цену. (После этого движок зашелестел лучше новенького.)

 

Тем временем просыпаются старомодные настольные часы и начинают тикать так оглушительно, будто я поставил их на дно цинкового ведра. Дом поскрипывает всеми своими лестницами, дверными косяками и оконными рамами. Как слоны, в прихожей топочут полтергейсты. За окном виден уже весь ландшафт, но только пока еще в недопроявленном, монохромном варианте.

 

Зажужжали первые мухи. Ну все, пора вставать. Спать они все равно уже не дадут. Выхожу на террасу — весь мир вокруг в нежных пастельных красках расцвечивается щебетом мелких птах и уже готов принять в свое лоно лучи утреннего солнца.

 

В такое утро и умереть было бы не обидно.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Нашел, помнится, в Братиславе рабочую столовку — в полном соответствии с моими пролетарскими запросами. Добротный обед (даже с капустным салатиком) плюс большая кружка разливного пива — и все это за 3 (три!) евро. Можно жить. Старался заходить туда каждый день. И влекло меня не только почти халявное пиво, но и возможность спокойно, сидя за угловым столиком, любоваться подлинной здешней жизнью.

 

Просторный опрятный зал, зелень за окном. У прилавка шустро орудует компания очень, ну просто очень симпатичной молодежи — парней и девушек. В очереди за хавчиком те люди, которых можно обозначить как «простых словаков». Стайка секретарш, не тех длинноногих, которых держат для украшения начальственных кабинетов, а тех, которых зовут «канцелярские крысы». Скромные тетки, долго и внимательно изучающие меню и старающиеся никому не мешать. Парочка рабочих прямо в синих комбинезонах и с могучими портупеями, на которых развешено множество чехлов с тяжеленными инструментами — пассатижами, шуруповертами и прочим железом. Рядом такая же парочка, только у них портупеи оттянуты не средствами созидания, а орудиями устрашения — там пистолеты, дубинки, наручники. Это полицейский наряд. Впрочем рожи у второй парочки столь же добродушны, что и у работяг. Да и поведение не менее тактично и дружелюбно. Полицейские — один толстый, другой тонкий. На обоих пропотевшие футболки с надписью «полиция» на спине. У одного ткань почти трескается на обширном брюхе, а у другого свисает складками с костлявых плеч. Один берет, как и я, пиво, а второй, увы, лимонад. Видимо, за рулем.

 

Очередь занимает какой-то инвалид. Не то, чтобы он при костылях, но хорошо видно, что ходьба дается ему не очень легко. Вот он доходит до кассы, расплачивается, и тут двое парней стремительно вылетают из-за стойки, один, предупредительно поддерживая бедолагу под локоть, доводит его до стола и отодвигает стул, а другой несет за ними поднос с заказом. Вот оно как у людей-то...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

А теперь снова о дамах. Прекрасные полячки (или польки?) - кто только о них не говорил. Да, в Польше обольстительна каждая женщина независимо от возраста и социального статуса. Это бесспорно, это общее место. Это одна из граней национальной традиции. Причиной тому, как я понимаю, социальная структура, при которой весь женский пол поставлен на ступень несравненно более высокую, чем мужчины. И с этой высоты женщина, если захочет, одаривает мужчину своим вниманием. Понятно, что при таких привилегиях красавицей будет выглядеть даже нищая, лысая, кривая и беззубая, но все-таки дама. Кстати, этот статус — из сферы духовного и возвышенного и ничего общего не имеет с гонором венгерок.

 

Но вот родные моему сердцу литовки... Оказавшись в Литве в первый раз, я был грустно удивлен тем, что мне на глаза очень редко попадали красавицы в строгом смысле этого слова. (Не возмущайтесь, может, я и не прав, может, это просто субъективное.) В массе они спортивного телосложения, широкоплечие, с мужественными и даже мужланистыми лицами. Но зато каждая из литовок, буквально без исключений, воспринимается с первого же взгляда как очень родной, свойский человек, допускающий предельно простые отношения без лишних сексуальных заморочек и ритуалов. Так мы видим родную или двоюродную сестру, старую одноклассницу, супругу, с которой вместе прожито лет тридцать...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Повстречался со своим здешним дружком, деревенским дурачком Толиком. «Толик хороший мальчик, Толик умный, почти не пьет, он деньги копит и осенью купит резиновые сапоги — тогда ему будет тепло и сухо», – так он говорит о себе в третьем лице. Толику лет 30. Вырос в семье отпетых алкоголиков, тощ, в чем только душа держится, конкретно болен на всю голову, но, как многие идиоты, очень добр. Подрабатывает, помогая односельчанам — кому дрова поколоть, кому огород вскопать. Плюс еще государственная барщина — все, кто здесь на пособии по безработице, должны несколько дней в месяц отдать на стрижку травы вдоль обочин. Ухаживает за совсем уже беспомощной и беспамятной матерью. Изредка навещает меня, чтобы послушать мои разговоры — он их не очень понимает, его русский не так уж и богат, но уважает и любит. Двери у себя в доме я не запираю (это же Литва!), но он все равно упорно стучит, пока я не спущусь по лестнице, не открою и не приглашу его в дом. Как-то раз, нарушив эту традицию, он без приглашения быстро прошел на кухню и уселся за столом. Я гляжу в недоумении, а он гордо достает из котомки двухлитровый пузырь пива и провозглашает, явно любуясь собой: «Это тебе в подарок, Андрей. Ты не думай, Толик добро помнит. Толик любит приятное делать, людей радовать». А тут он увидел мой фордик и прямо задрожал. «Какой ты, Андрей, счастливый! Можешь уехать на нем, куда угодно. И спать где угодно. Можешь поставить в нем телевизор и смотреть его по ночам». И сел, развалившись, на диванчике в салоне, воображая, как напротив стоит телевизор.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Километрах в десяти от моей деревни, далеко в полях стоит часовня. Прямо посреди хлебов, даже не на пригорке, а как-то скромно, под склоном пологого холма. Вокруг на версты ни дома, ни деревца — только чуть поодаль проходит местная грунтовка. А тут выгорожен участочек соток в пять (просто обрамлен аккуратно подстриженными кустами), перед участком травяная парковочка сотки на три, а на участке она, родимая, лавки человек на сто прихожан, цветочные клумбы и десяток крестов. Какая же она смешная... и трогательная. Явно работа местных фермеров. Вся-то метра три на три, зато шпиль поднимается метров на десять. Во всех четырех стенах врезаны огромные евроокна, так что с любой стороны видна стоящая внутри раскрашенная статуя приснодевы. В довершение скажу, что обшита она простым белым пластиковым сайдингом, так что выглядит издалека, как праздничный балаганчик, какие сейчас ставят на лужайках во время пикников.

 

А теперь о крестах. Это не могильные. Просто у литовцев обычай ставить резные кресты где угодно, по поводу и без повода. Кто побольше, кто поменьше, а у кого силенок нет, тот купит в храме крестик на цепочке и повесит на какой-нибудь из больших крестов. Так и стоят такие кресты, увешанные со всех сторон нательными крестиками и иконками, как новогодние елки. Сусальное золото шевелится и поблескивает на слабом ветерке.

 

С самых 40-х годов и вплоть до крушения совка эти кресты были еще и символом национального сопротивления. Власти их нещадно спиливали, но упрямые литовцы ставили по ночам все новые и новые. На распутьях, у родников... Про знаменитый «Холм крестов» вы можете прочитать в любом путеводителе. Он, как лесом, весь порос чащей из крестов. Его еще посещал папа Иоанн-Павел, дабы воздать почести литовскому упорству в вере.

 

От часовни ведет коротенькая вымощенная камнем тропинка к колодцу. Колодец как колодец, неглубокий, с обсадкой из бетонных колец и обшитой жестью крышкой. Под крышкой на веревочке простая пластмассовая кружка. Вода просто изумительная. Напившись, сходил к машине, взял баклажку и стал набирать в дорогу. Вижу, ко мне приближается солидный мужчина где-то моих лет. Ну, думаю, сейчас мне попадет. Ан нет. Улыбнулся и спросил, почему так мало беру. «Пользуйся, - говорит, - это я вырыл колодец. У меня жена раком болела». «И как, помогло?» - спросил я, и сердце замерло, запоздало почувствовав всю бестактность этого вопроса... «Да, выздоровела, и сейчас не жалуется... А еще, люди говорят, эта вода для глаз очень полезна, так что бери побольше...»

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

65-летний интеллигент, уроженец совка — мог ли он не знать, что такое Таллин, последний оплот хотя бы декоративного подобия западной культуры на территории советской империи? Не мог? А вот я не знал. В Таллине впервые в жизни. Даже смешно. Но лучше поздно, чем никогда.

 

Вхожу в город на рассвете, при косом солнечном освещении, которое так любят все фотографы. Только я без аппарата — сегодня специально не взял его, дабы не мозолить глаз окуляром, не отвлекаться на решение задачек по композиции и вообще — надоела эта тяжеленная железяка-стекляшка и картина жизни в прямоугольной рамке.

 

И сразу скажу то, что вас, наверное, удивит. На первый взгляд, на мой личный взгляд это самый живописный город из всех, какие я видел в Европе. Стоп-стоп-стоп. Следите за руками. Я очень осторожно выбираю слова. Говорю «самый живописный», а пока еще не «самый красивый» или «самый одушевленный». Пока еще ни одному городу не удавалось потеснить в моем сердце любимейшую мою Злату Прагу. Но с живописностью — тут не поспоришь. Среди всех «старых городов», законсервированных чуть ли не в каждом поселении Европы, среди всех этих древних камней Таллинн — нечто особое. И крутой рельеф с переулками, лезущими то вверх, то вниз, и очень гармонично сбалансированная пропорция каменных вавилонов с парковой зеленью, и сказочный, игривый архитектурный замес стилей от готики до модерна и дальше, до конструктивизма и хайтека... А вот насчет одушевленности и прочих тонких материй — тут еще нужно пожить, вглядеться.

 

Но важнее, как всегда, не камни, но люди. «Вот на этом камне и воздвигну...» и т. д. Да, это крутые эстонские камни. Воскресное утро. Восьмой час. На окраинах тихо, ни души, иной раз можно приметить дворника. И больше никого. Но вот приближаюсь к центру, и все чаще, а дальше уже на каждом шагу открытые пивные. И не просто открытые, а набитые битком, да так, что народ выплескивается на тротуары прямо с кружками и бутылками в руках. Народ, скажем так, пьяный в зюзю. Один лежит на мостовой, подложив под затылок что-то вроде бумажника или записной книжки. То рычит, то визжит истошным голосом, что не мешает ему время от времени вести по мобильнику какие-то совершенно трезвые разговоры. Другой атлетического сложения викинг спит, стоя на коленях и упершись лбом в стену. А что, вполне устойчиво. С робостью пробиваясь через запрудившую тротуары толпу, думаю, когда же они так успели, неужели встали в шесть и бегом по пиву? Не сразу сообразил, что ребята начали раньше, еще с вечера. Что ж, «первым приходит к финишу не тот, кто быстрее бегает, а тот, кто раньше вышел» (Это из моего любимого «Колы Брюньона»). Пьяное озверение молодой публики доходит до пугающего предела, но за этот предел все-таки не переваливает... почти. Вижу кое-где выдранные с мясом из мостовой каменные столбики древней коновязи. Конечно же, неловко смотреть, но осуждение все-таки не перевешивает оторопь перед такой силушкой молодецкой. Вот от пивной куда-то вдаль бредет толпа парней и девчонок. Один из них со звериным ревом набрасывается на рекламную тумбу. Но не тут-то было. Его плотно окружают девчонки и делают ему не то, чтобы больно, но по крайней мере стыдно. Он падает на колени и чуть не в слезах просит прощения. Попутно хватает всех девчонок за красивые стройные ножки. Девушки, видя всю глубину искреннего раскаяния, не очень препятствуют этим поползновениям...

 

Вы думаете, я с брезгливостью смотрю на все это? Нет, тихо завидую. Мне в мои годы уже не сравниться с этими горячими эстонскими парнями... Хотя вспоминаю, что у меня в рюкзаке припасен литр крепкого пива и кусок колбасы. Припасен к вечеру, но что я, рыжий, что ли, когда другие себе позволяют? А здешние уютные скверы очень даже располагают к такой медитации...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Природа жаркая, южная, приморская в чем-то, пожалуй, суровее будет, чем северная природа дождливой, лесной и луговой Литвы. Те, южные деревья встречают шквалы с моря, высокомерно сдерживая свой страх, стараясь не шевельнуть ни одной своей жесткой веточкой. Только листва трепещет на ветру. Так и растут они, упираясь лбом против ветра, наклонившись, как один, в сторону моря. А вот нежный литовский лес... Окно моей кухни выходит прямо на опушку. И ветер, казалось бы, не так уж и зол, но пышная луговина под моим окном так и ходит, плещется штормовыми волнами, а на лесную чащу смотреть и страшно и смешно. Вековые деревья чуть не подпрыгивают на своих корневищах. Высоченные старики вразнобой мотают головами и машут лапами-ветвями. Как возмущенные участники какой-нибудь уличной манифестации. И какой громкий ропот исходит от лесной опушки! Можно часами слушать, сидя за кухонным столом, сжав рукой стакан и закрыв глаза, когда уже сгустились сумерки, и в ночной дождливой мгле все равно ничего уже не разглядишь.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Нарва — российский Шенген или шенгенская Россия

 

Смешное место — вроде бы обычная русская глубинка, но в магазинах почему-то расчет идет в еврах. Язык чешется в две-три фразы подогнать эту картинку под какую-нибудь простенькую мораль, одну из двух. Или типа «ведь можем, когда захотим», или наоборот, типа «черного кобеля не отмоешь добела». А на самом деле фиг вам, а не такие вот простые схемы. Да, это по сути русская промышленная глубинка со всеми (почти) ее прелестями. И специфическое просторечие, совсем не то, которому мы умиляемся, когда впадаем в русофильские сантименты. Не какое-нибудь там певучее «оканье». Нет, это плебейский говор, который в Москве всегда ассоциировался с «лимитой». То самое «карОч, бля», следующее за каждым вторым словом (и у девушек, стройных, нежных и красивых - тоже). И бездонная пошлость всех услышанных на улице разговоров (я понимаю, что это уже моя предвзятость, и если бы вся эта чушь говорилась на каком-нибудь непонятном языке, она казалась бы намного более серьезной).

 

А с другой стороны, вроде и на улицах чище, и народ в очередях, невзирая на вульгарные речи и манеры, вполне себе вежлив и предупредителен. Я со своим автобусом провел сутки в убогом углу, в дюнах на берегу реки Нарвы при ее впадении в море. Это еще не курортная зона, но уже и не город. Так, «сучьи выселки», посещаемые компаниями мужиков, желающими выпить подальше от семей, парочками, ищущими кусты, где можно предаться сексу, а временами и солидными небогатыми семьями, которым не охота платить за настоящий пляж — этакая дебелая мамаша, пузатый папаша и выводок жирных дочек. Да, все, как в России в таких же пригородах. И те же речи, от которых с души воротит. Но при этом ни одной брошенной на песке бутылки, ни одного скандала, ни одного наезда и уж тем более, ни одной пьяной драки. Очень не похоже на аналогичные закутки Подмосковья, где даже я не решился бы встать на ночлег со своим фургоном. А здесь ничего. По крайней мере спокойно.

 

Слышу всякие ужасы о том как злые эстонцы притесняют несчастное русское население, как это население грудью встает на защиту своих прав, с каким нетерпением они ждут спасителей с «большой земли», из метрополии «русского мира». А гляжу на этих «лишенцев» и хорошо понимаю, что, приди сюда по мановению путинской руки «вежливые зеленые человечки», коренным эстонцам даже защищаться не будет нужды. Это сделают за них нормальные простые русские люмпены, которые уже успели здесь привыкнуть к нормальной человеческой жизни.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Литовские разговорчики

 

Захожу в уездном городке в магазинчик рыболовных принадлежностей. В нем пусто, продавщица, тетка моих лет, явно скучает. Начинаю разговор с одного из немногих известных мне литовских слов: «Laba diena!» В ответ получаю длинный, темпераментный и уже совсем не понятный монолог.

- Простите, а нельзя ли по-русски, а то на литовском я пока что могу только поздороваться.

- А вы русский?

- Да.

- Настоящий русский?

- Вроде бы да, из России.

- Как здорово! Так приятно поговорить с русским человеком, на настоящем русском языке. Ведь красивый язык, правда? Я очень люблю и русский язык, и русскую культуру... Чехов, Достоевский... И отец мне завещал любить русских и помогать им везде, где можно...

- С чего бы это?

- Когда всю нашу семью сослали в Сибирь, если бы не русские, мы бы просто умерли от голода и холода.

- А разве не русские вас сослали?

- Нет!!! Сослали советские, а вот спасали русские...

 

Проблемы с водопроводом в моем деревенском доме. Вызываю из конторы слесаря-сантехника. Возимся с ним полдня, потом он получает подпись в наряде и направляется к своей машине. Я спохватываюсь и бегу за ним, зажав в кулаке несколько ассигнаций.

- Простите, я же заплатить забыл!

- Андрей! (Полдня совместной работы все-таки сближают, не так ли?) Вас неправильно информировали. Все детали и материалы оплачиваются из тех денег, которые с вас взимают за израсходованную воду. (Оцените аккуратность и обстоятельность формулировок на иностранном для него языке.)

- Но ведь вы тут столько ковырялись!

- А мою работу оплачивает государство.

 

Жалуюсь знакомой, что в их городке вечером закрыты все заведения — ни поужинать, ни пивка попить. Она удивляется в ответ:

- Ну что вы! У нас же, как и в России, все началось с этой дикой приватизации, когда многие преступным образом нахапали огромные деньги. И теперь каждый вечер они прожигают их по здешним злачным заведениям, отравляя жизнь всему городу.

- Хммм. Я вот прошел в 10 часов по центру — ни одного огонька в витринах.

- В 10 часов? Так поздно? Но ведь всем же завтра на работу!

 

К соседу-фермеру приехал в гости сын. Он давно уже уехал в Англию на заработки и теперь лишь изредка навещает родителей. Болтаем о том — о сем.

- Ну, и как, нравится в Лондоне?

- Нет, уж слишком много там пьют... наши... литовцы.

 

Литовцы очень любят хаять свой народ, свою страну, свое правительство. (На мой взгляд, это исключительно хороший признак.) Вот, жалуются на разгул преступности.

- Ты, Андрей, не думай. Тут только снаружи тишь да гладь, а народ-то у нас вороватый... Вот, пять лет назад взломали склад при сельмаге...

- И что забрали?

- Несколько пустых ящиков из-под водки.

- А зачем?

- Да мы и сами пять лет голову ломаем...

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

«Вы политикой не интересуетесь? Тогда скажите пожалуйста, как вы лично относитесь к вашему Путину?» Такой вопрос слышал на самых разных языках от многих собеседников — и от пожилой дамы, встреченной на старом немецком кладбище в Братиславе, и от польского автомеханика, и от литовского полицейского — в странах, выстроившихся вдоль российской границы. Вопрос серьезный, тревожный, совсем не в духе светской беседы. Сопровождаемый напряженным, изучающим взглядом. Я без задержки отвечаю так, как для меня естественно: «НЕ-НА-ВИ-ЖУ», -- и мне плевать, какую это вызовет реакцию у моего собеседника. А в ответ практически всегда вижу расправленные морщины на лбу и потеплевший взгляд. Правда, сразу же следует еще один вопрос: «А почему же все ваши так его любят?» Ну, и тут уже я решаю в зависимости от ситуации, от высоты языкового барьера, от настроения и расположенности к беседе. Или горестно вздыхаю, развожу руками, или же углубляюсь в невнятные рассуждения о силе пропаганды, о родовых травмах российской цивилизации и прочей политологической белиберде, которая даже на родном языке звучит не убедительнее, чем просто скорбный вздох.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

 

Лето подходит к концу, и мне надо бы заглянуть в Россию. Заметили? Посыл «можно бы» или «хотелось бы» сменился на прозаичное «надо бы». Грубое нарушение самого главного правила, которое я положил в основу своего путешествия. Измена базовому принципу «куда глаза глядят». Отказ от любимого моего лозунга:

 

Нас невозможно сбить с пути,

Нам все равно, куда идти.

 

Но ничего, ничего... Концовка повествования получается больно уж резкой, но я только на минутку, одна нога здесь, другая там. Сохраняя надежду, что в сути своей мое путешествие еще не закончилось. И не должно закончиться. Надеюсь, никогда. Впрочем, здесь решает не судьба, а наша собственная воля. Даже на своих похоронах я буду твердо знать, что самые интересные приключения еще впереди. Дай Бог сдержать нетерпение, не подать виду и не перепугать провожающих. А пока маленький таймаут, поскольку путевые заметки с впечатлениями, которые мне где-то через недельку сулит Минское шоссе, вряд ли будут интересны моим френдам, если они уже не интересны и мне самому. Так что до свиданья. Но не расслабляйтесь — не надолго.

 

«Истина в путешествиях», как говаривал Лао Цзы.

 

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ