Вы знаете, нам очень повезло – нам, в смысле русским, русскоязычным. Наш язык – не просто родной для многих вне границ нашей страны, он еще и родной для литератур нескольких стран. Не литераторов, подчеркну, а именно для целых литератур. И эти литературы делают сейчас – в силу всем известных неприятных обстоятельств (но так уж сложилось) – за нас и для нас часть нашей работы. На которую у нас здесь пока не всегда хватает сил. Работы по поддержанию человечности. На родном для нас языке.

Я верю, что рано или поздно взойдет она, звезда пленительного счастья, и тогда всей русской гуманитарной мысли придет время делать огромную коллективную работу над ошибками. И вешки, поставленные для нас писателями, пишущими на одном с нами языке, наверняка помогут русской литературе выбраться из гнилых закоулков, куда ее завели бездарные и бессовестные (или даже не бездарные, но это, кажется, еще хуже).

А пока просто хорошо, что Нобелевку дали Светлане Алексиевич. Пусть это лишний раз напомнит, что у войны не женское лицо. Нет у нее вообще никакого лица. Морда – и то слишком мягко сказано…

Сейчас, когда, с одной стороны, из войны лепят сплошного кавалера золотой звезды, а с другой – бряцают реальным оружием, не просто пугая мир нелепыми понтами, а действительно убивая и разрушая, особенно ценен совсем иной взгляд на войну. На тоталитаризм. И на человека...

Алексиевич продолжает важнейшую для русской традиции линию этической литературы, где во главу угла поставлен человек. Государственная машина, в особенности не подконтрольная никому государственная машина, всегда будет врагом человека. И Алексиевич вынуждает смотреть, как она перемалывает конкретные человеческие судьбы, потому что конкретного человека для нее не существует. Только задачи и планы, только размах каких-то нечеловеческих горизонтов…

Двадцатый век, казалось бы, доказал метафизическую ущербность всех этих государственных проектов, выдавив из своей мясорубки горы кровавого фарша. Казалось, человечество опомнилось… Но двадцать первый вдруг обнаружил, что часть человечества устремилась назад – к дремучим архаичным моделям, имперским ли, религиозным, где опять нет места для человека, а только для масс и свершений. Причем и свершений каких-то сомнительных, негативных – разрушить, отнять, запретить, угрожать…

Когда казалось, что нам предстоит скука и «ничего не происходит», а искусству и философии остаются только игры в бисер с оттачиванием форм и эстетством, грянул гром, и пошел запрос на острое, болезненно важное содержание. Как там говорил Ф.М. – во время Лиссабонского землетрясения мало кому нужен «Шепот, робкое дыханье…».

Нужны газеты со сводками новостей.

Да, язык Алексиевич не цветист и, наверное, не изыскан – в том смысле, как хотят его видеть эстеты от литературы. Но ведь смешно даже напоминать о неразрывности содержания и формы. И если сравнивать напыщенный и помпезный слог записных имперцев вроде Проханова (не к ночи будь помянут) с лаконичным языком Алексиевич, станет особенно заметно, как проигрывает позолоченная велеречивая фальшь ясной и жесткой простоте факта.