Луиджи Джуссани. РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО. «Христианская Россия», Италия – Москва, 2000. Я
пересматриваю уже давно читаную книгу - одну из книг замечательного итальянского
священника и богослова наших дней (дон Джуссани скончался в глубокой старости в
минувшем году), создателя движения «Communione e liberazione» («Причастность
и освобождение»). Начавшись в кругу студентов Миланского Католического Университета,
где Джуссани преподавал в 1964 – 1990 годах, к нынешнему времени это движение
верующих мирян стало, без преувеличения, всемирным; на ежегодном фестивале в
Римини собирается уже больше миллиона участников этого движения и тех, кто ему сочувствует.
В этом фестивале, назначение которого -
представить альтернативную современную культуру, мне пришлось однажды
участвовать: меня пригласили сказать вступительное слово о выставке русского
искусства, собранной и представленной последователями дона Джуссани, работающей
в Москве группой «Христианская Россия». Выставка
называлась: «Счастье в русской культуре двадцатого века». Не правда ли,
неожиданно? О чем угодно принято говорить в связи с русской культурой – тем
более, минувшего страшного столетия – но уж не о счастье. Фестиваль этот
достоин отдельного разговора, но пока я
расскажу о книге. Книга, как и вся деятельность дона Джуссани, - это разговор с
нашей реальной современностью. Наша современность,
как описывают ее многие, – это мир, в
котором что-то отсутствует, из
которого что-то исчезло или общими
усилиями изгнано. Какой-то померкший, «вдовый» мир. Без этого чего-то становятся невозможными многие
вещи, в «другие времена» не только возможные, но и привычные: такие, как
простодушная вера, вдохновенное художественное
творчество (творчество, исходящее из «этики щедрости», как назвал искусство
этого рода Шимус Хини). Или же - “общее», по-настоящему публичное пространство,
по Ханне Арендт. Или же - вектор
будущего. Да, это как будто мир после
чего-то, мир на пределе собственного смыслового и волевого истощания.
Европейский мир, как писали и греческий богослов митрополит Иоанн Зизиулас и, еще в
бытность свою Кардиналом Ратцингером, нынешний Папа Римский, устрашающе похож
на позднюю античность, на римский мир периода упадка. Похоже, как и тогда, нам
остается только ждать новых варваров. И, быть может, ждать не долго: как видно,
они в дверях. Что же будет отстаивать перед новыми варварами наш старый мир? Новую жизнь,
новую кровь в рассыпающуюся под собственной тяжестью античность внесло, как
известно, юное христианство, малое стадо, малая закваска, заквасившая тесто истории
на тысячелетия. Но современные богословы прекрасно отдают себе отчет в драматическом
различии эпохи позднего язычества и нашего странного положения. Современный мир предполагает, что благая весть или «добрая новость» христианства
ему уже слишком давно и достаточно хорошо известна. Что вершина этого пути осталась где-то позади:
для кого - в апостольских временах, для кого – в святоотеческих, для кого – в
великом средневековье. Дальше путь шел под гору. Актуальный мир, секулярная
цивилизация мыслит себя не просто внехристианским, но
пост-христианским обществом. С какой же новизной придет к нему современное
церковное христианство? Можно ли еще раз
понадеяться на силу этой закваски здесь и сейчас, в наши поздние времена? В
этом и заключается мысль и труд дона Джуссани. Прежде всего, читая книгу Джуссани, мы видим, как он
понимает это отсутствующее что-то, с
которого мы начали наши рассуждения: это прямое
отношение человека к реальности и к себе самому. Джуссани говорит об особой
несвободе современности, которую точнее выразят не привычные образы оков или
тюрьмы, а новый образ - морской болезни: чувство отсутствия опоры, скованность
действий и мысли, происходящая из неуверенности человека в самых простых вещах.
Эта неуверенность, систематический скепсис, который выражают самые популярные мыслители
современности, уже приобретает характер идеологии (ее совершенно неверно именуют агностицизмом:
ведь это весьма решительная убежденность в том, что о «последних вещах», о
добре и зле никто ничего знать не может и потому и говорить
не имеет права). Обычно причину утраты этой простоты ищут в невероятной
экспансии рациональности, в требованиях обоснования, логической
последовательности, доказательности, которые современное сознание предъявляет к
любому смыслу. Джуссани
открывает нерациональный, неразумный характер этого гипер-рационализма.
То, о чем он говорит, не столько “чувство” в привычном смысле этого слова (русский
перевод названия не слишком удачен), а скорее некоторая естественная органическая
разумность, непосредственное восприятие реальности как реальности. Из русских
употреблений слова “чувства” это значение мы найдем в выражениях “прийти в чувство”, “привести в чувство”, что
значит: прийти в себя, опомниться, вернуться
к реальному видению вещей. И опомниться таким образом значит - вспомнить, что многие
жизненно необходимые вещи, вообще говоря,
принимаются на веру, не требуя для себя никаких обоснований. В ином случае
всякая жизнедеятельность становится невозможной. Невозможным окажется ни
пахать, ни молотить (как сказано в 1Кор.9, 10), ни составлять словари, ни
собираться на дачу. Мы изначально, даровым образом что-то знаем о том, что необходимо
для нашей жизни - как это ни скандально
для испытующего ума. На этом
основании Джуссани и строит свою школу религиозного опыта. Он понимает веру - христианскую церковную веру - не
как особую и выделенную область жизни, согласие с некоторой системой
представлений, установок и т.п.: но как
самое широкое основание всей жизни человека, как состояние его ума и чувства. “Естественное”
агностицизма таким образом переворачивается. Быть
неуверенным можно на самом деле только в тех вещах, которые не составляют
твоего крайнего интереса. «Жизнь по
истине», «собственная жизнь» (как и «собственная смерть») ушли из современности
не потому, что никто о ней ничего не знает и знать не может, а просто потому,
что они перестали быть предметом крайнего, реального, конкретного интереса. Путь к «собственному», к той цельности бытия, которое мы чувствуем
как «совсем свое», неуничтожимо,
бессмертно «свое», крайне затруднен. Об этом постоянно спрашивал Рильке:
а что же в самом деле наше? Когда мы в самом деле неоспоримо существуем? что не погибнет перед бытием
Ангела, смертельного для смертных? Und alles ist
einig, uns zu verschweigen, halb als Schade
vielleicht und halb als unsagliche Hoffnung И все
сговорилось замалчивать нас: наполовину Как позор, вероятно, и наполовину – как (свою)
несказанную надежду (Р.М.Рильке
«Вторая Дуинская
элегия»). В возвращении
человека к его “собственному” – иначе говоря, к себе, к «внутреннему человеку
сердца» и состоит метод Джуссани. Дальше этот путь может повести к взысканию
Откровения, поскольку для «внутреннего человека» это взыскание естественно. Обращение к «собственному»,
естественному, природному кажется непривычным в проповеди христианства, которое
часто понимается прежде всего как преодоление
естества, борьба с естеством, с «самостью», с «собой». Но удивительным образом мы найдем тот же путь
в словах Антония Великого, основателя пустынножительства, изначального образца
аскетики: “Ибо каждый, кто ищет Бога или
служит Ему, делает то, что природно его сущности. Но каждый грех, в каком мы
повинны, чужд и не соприроден нашей сущности”[1].
Великий аскет советует по существу то же, что автор “Религиозного чувства”:
познать себя «в своей умной сущности» или же «по своему первому состоянию» - и
более того, полюбить себя. “Тот, кто может любить себя, любит всех” (там же,
с.49); “ибо я пишу вам как людям разумным, которые могут знать себя - и вам известно,
что тот, кто знает себя, знает Бога...”(с.34). “Если
человек знает свое истинное имя, он увидит и имя истины”(с.31).
Эти удивительные советы из посланий
Антония Великого можно умножать и умножать. Об опыте познания себя «в первом замысле», о
своего рода «эпифании» себя и мира, об откровении
собственного сердца как крепости и рая писал современный трагический лирик: В
Бресте, где пламя вертелось
и на тигров глазел балаган, я слышал, как пела ты, бренность, я видел тебя, Мандельштам. Небо над рейдом висело, чайка спустилась на кран. Всегдашнее, бренное пело, Канонерка звалась Баобаб. Трехцветному флагу с поклоном я по-русски сказал: прощай! Погибшее было
спасенным и сердце - как
крепость, как рай. (Пауль Целан. Вечер
с цирком и крепостью. Пер. и курсив мой – О.С.) Итак, к этому сердцу, к этому «чувству» и хочет возвратить современного человека дон
Джуссани. Из многих
примеров, рассказанных им в книге, самое сильное впчатление произвел на меня
рассказ о происшествии в горах, когда единственным выходом из положения был
рискованный прыжок через пропасть. Человек, понимая всю целесообразность и
неизбежность такого прыжка, тем не менее не мог на
него решиться. Почему? – анализирует Джуссани. Потому, что он не чувствовал правды этой необходимости. Он
знал о ней – но непосредственное восприятие, чувство говорило ему только о
гибельной опасности такого действия. Он должен был поверить
в нее в самом реальном смысле, то есть, всем своим существом почувствовать этот смысл. Анализ этого эпизода у Джуссани очень важен: ведь
там, где речь идет о вере, непременно присутствует тема страха. Чего недостает
тому, кто всем существом не соглашается на то, что сам же признает правильным?
“Истинная драма не в доводах, а в воле” (с.155), утверждает Джуссани. Мне
кажется, что здесь затронута одна из самых острых тем современности - и
принципиальная проблематичность проповеди, которая должна сообщить не какие-то
предметные содержания, а именно эту энергию, волю (в смысле желания), огонь.
Здесь со всей очевидностью кончаются возможности и чувства, и природы.
Возвращаясь к Антонию Великому: естественно
(то есть, вернувшись к своему первому
естеству) человек приносит жертву - но
огонь на эту жертву сходит с небес. Итак, книга Джуссани - ответ на вызов
современности. И здесь вторая сторона темы: не только что ей сообщать – но и как.
Современность известна нам как нарастающая экстенсивность и
количественная сила: это болезненная громкость - для звука, яркость и величина изображения
- для зрительного, “выставленность” - для смысла, лихорадочная скорость – для
узнавания. Это механический повтор: на десятый раз уж точно не пройдешь
мимо. Публичная массовая культура обращена как будто к глуховатому, подслеповатому,
неспособному сосредоточиться человеку: Я глуховат,
я, Боже, слеповат (И.Бродский). Обращена так, чтобы овладеть им. Защитная реакция человека
- дальнейшее ослабление восприятия, вплоть до отключения. Иначе всего этого уже
просто не вытерпеть. Каким же
может быть ответ этому грохоту, скорости, яркости? Должен ли он быть той же - или еще
превосходящей громкости? Той же - или еще большей - степени “выставленности”,
то есть, объясненности, инструктажа во
всех подробностях? Это было бы страшно. Да,
“нормальная” громкость уже, вероятно, неуловима для слуха. И, видимо, по-настоящему
ответит современному шуму только радикально
иное. То есть, не большое - но и не
маленькое, не громкое - но и не тихое,
не яркое и не бледное: безмерное. Это
одно из главных слов Джуссани. В отношении проповеди эта безмерность означает
одно: безмерно доверительное слово. Слово с надеждой на ответ как на чудо, на
дар. И нам
сочувствие дается, Как нам
дается благодать. (Ф.И.Тютчев). Об этой свободе доверия знали художники. Знает это и
современный проповедник. |
|||||||