Бывшие советские республики вписались в тренд построения национальных государств последними в Европе.

Сам тренд не просто угасает, он в остаточном виде уже существенно изменил содержание: современные европейские государства считаются национальными исключительно по гражданству, довольно далеко уйдя от основополагающих идей 19 века. Кризис архаично понимаемой национальной идентичности в эпоху растущей мобильности и межнациональных браков разрешился произвольной самоидентификацией: уже не внешние по отношению к личности общинные критерии, а только сам человек определяет свою национальную принадлежность, руководствуясь собственными представлениями о достаточных для того основаниях. Не всегда самоопределение однозначно: ничто не мешает современному французу считать себя одновременно арабом и эфиопом - другие мнения он волен не принимать в расчёт. Это, разумеется, не означает, что строительство национального государства в 21-м веке невозможно. Но опоздавшие народы, можно сказать, успели вскочить на подножку последнего вагона уходящего поезда, и этот вагон - точно не "первого класса".

В отличие от небольших прибалтийских республик, имевших хоть и короткий, но значимый "досоветский" опыт собственной государственности, Украине пришлось начинать почти с нуля. Но одна из серьёзных проблем для Украины обнаружилась не отсутствие опыта государственного строительства и даже не в близости слишком навязчиво-"братского" соседа, а в устойчивом двуязычии собственного населения, которое воспринималось национально-ориентированными как препятствие, подлежащее преодолению.

Разница с прибалтами в том, что почти всё русскоязычное население Латвии, Литвы и Эстонии (исключая немногочисленных коренных жителей) было "завезённым", самоидентифицировалось как "русское", тяготело к России и с момента распада СССР не видело для себя ничего более желанного, чем его восстановление. Из чего следовало довольно чёткое разделение на "своих" и "чужих" (незаинтересованных в построении независимого государства) по ясным критериям. Притом, по критериям не внешним, а личным: русскоязычные сами определяли себя противниками национальной независимости.

В Украине к моменту обретения независимости похожая ситуация была лишь в Крыму. Но в куда более плохом для Украины варианте: коренное (довоенное) население, притом - не украиноязычное, было представлено исчезающе-малыми процентами. Депортированные крымтатары (тоже отнюдь не украинцы) только начали возвращаться на историческую родину. А как раз послевоенные "заселенцы", ментально тяготевшие к России, составляли подавляющее большинство. Ожидать от этой массы сочувствия в деле "чужого" (по языку и отношению к спорным вопросам истории) национального строительства не приходилось.

На всей остальной территории Украины, за исключением Крыма, как раз именно язык не являлся определяющим критерием разделения на сторонников и противников независимости.

Сегодняшние сторонники "русского мира" в восточных областях - почти стопроцентный результат российского телевизионного манипулирования. Притом, даже к началу конфликта они не составляли большинства, а лишь выделились на фоне индифферентной массы за счёт активности и благодаря "подпитке извне". Но "русскость" не говорящих по-украински жителей восточных областей - пропагандистский миф.

Ни в 91-м году, ни раньше, ни годами позже украинцы востока не определяли свою национальность по языку общения. Русифицированные города и суржиковые пригороды здесь буквально были детьми-внуками окрестных украиномовных сёл. Они не хотели "кормить Москву", голосовали за свою независимость "от москалей" и считали себя украинцами - никак не русскими, от которых всегда себя отличали.

Однако, среди национально-ориентированных возобладала идея "одного языка", что сказалось на информационной политике не лучшим образом. Вернее сказать, информационная политика просто отсутствовала, если иметь в виду хоть сколько-нибудь продуманную стратегию и тактику. Власть через СМИ как бы демонстрировала абсолютное моноязычие всей страны, в реальности не существовавшее, и считала, что этого достаточно. При том, что печатной продукции по-русски, особенно - низкого качества, в восточных регионах выходило на порядки больше, чем на мове. При том, что вся почти страна паслась на российских телеканалах - украинский дубляж той же "Санта Барбары" потребителя телемыла не устраивал. Вся русскоязычная информационная среда половины областей была Украиной добровольно сдана под влияние соседских СМИ.

До первых результатов российской пропаганды прямой корреляции с языком/мовой не наблюдалось даже в той части исторической мифологии, которая касалась отношения к последней войне: восток и юг в целом и вне зависимости от языка общения привычно разделяли все советские мифы, и не воспринимали пантеон западноукраинских героев как свой. А идеологи украинства никакого компромисса не допускали в части признания именно русскоязычных равными себе патриотами страны, не желая признавать очевидных территориальных различий. В таком странном "горизонтально-перекрёстном" противостоянии только очень ленивый недоброжелатель или недобросовестный политик не воспользовался бы "языковым вопросом" для разжигания и спекуляций.

В целом "проблему языка" вырастили общими стараниями именно за годы после развала Союза. До того её, как индикатора патриотичности, в Украине не существовало.

Вырастили - на неопределённости критериев нового национального государства: считать предикат "национальное" этническим или гражданским? Соотноситься в принципах государственного строительства с культурой узко-национальной или общеевропейской? Приняв со дня провозглашения независимости "нулевой вариант" гражданства по месту жительства и отменив графу "национальность" в паспорте, Украина тем декларировала свою приверженность общеевропейским современным представлениям, в которых элемент этнической культуры отнесён к области личных прав. Но сама интенция построения национального украинского государства оставалась целиком "родом из 19 века", то есть - этнокультурной.

Это противоречие никогда за годы независимости не было отрефлексировано: вопрос казался слишком болезненным для открытого обсуждения путём общественных дискуссий. Но оказался слишком живым для упразднения путём замалчивания.

На наших глазах постимперская эпоха, пройдя за век через острые, до крайних форм, этапы развития национально-почвенной идеи, меняет характер с националистического на интернациональный. Одновременно с дораспадом архаично организованных империй происходит объединение посредством экономической глобализации и на новых принципах. Этническое и этнокультурное здесь почти сошло или сходит на локальные уровни, оставаясь естественным коммуникативным основанием самоорганизации хозяйственных единиц в рамках как целых государств, так и отдельных земель, районов, кантонов и тому подобных административных образований внутри государств. На более высоких уровнях этнокультурные факторы неизменно отступают на второй и третий план, уступая первенство принципам эффективности и целесообразности.

Поступательность этого процесса в настоящее время дестабилизируется относительно новым, набирающим мощность фактором - иммиграционым. Будучи внешним и чуждым отнюдь не конкретно-национальному, а всему общеевропейскому культурному контексту массовый "иммиграционный элемент" оказался способным возбудить именно почвеннические настроения и наполнить новыми силами старые националистические идеи. Архаичный ответ на новый вызов означает, что содержание вызова пока не изучено и не осознано.

Каковы могут быть в реальности новой Европы место и роль молодых национальных государств?

"Довлеющая архаика" требует традиционного ответа на привнесённый культурный конфликт, намеренно игнорируя его неэтническую природу. В то же время "священная корова" выхолощенного секуляризма не позволяет признавать религиозный характер конфликта - за признанием значимости религиозной мотивации среднему европейцу мерещится наступление собственных клерикалов на завоёванные свободы.

Между тем, благодаря особенности момента Украина и другие, граничащие с путинской РФ бывшие советские республики "на себе чувствуют" сколь органично архаика агрессивной ретроимперии смыкается с архаичными же по природе националистическими движениями европейских стран. "Архаичный ответ" - в интересах агрессора, желающего дезинтеграции Европы и возврата к состоянию середины, а лучше - первой половины 20 века, когда антитеза "империи - национальные республики" позволяла ресурсно-богатым диктатурам и тираниям диктовать свою волю соседям, попадающим в "зону влияния".

Украина и её "соседи по несчастью", таким образом, кровно заинтересованы в поиске модернизационного ответа на разобщающие Европу проблемы. Но на пути построения национального государства "образца 19 века" такие ответы не могут быть найдены по определению: абсолютизация национального программирует на повторение пути, пройденного предшественниками в прошлом столетии.

Действенным может быть только модернизационный ответ. Интернациональный по смыслу и национальный по содержанию только в местно-общинном аспекте.

Преодоление архаичного национального принципа более всего актуально для постсоветской Украины, в которой языковые и прочие этнокультурные территориальные различия изначально не выступали в качестве антигосударственных тенденций. Что мешает Одессе оставаться особой этнокультурной средой и не уподобляться Львову? Не Россия - Одесса слишком далека от её современных границ для реального соблазна присоединения. Опасность нивелирования собственной особой идентичности исходит от национальных радикалов, требующих культурной унификации, якобы в интересах укрепления государственности. И, как бы парадоксальным образом, именно культурная унификация работает против государственного патриотизма региона, не желающего утрачивать свою лингво-стилистическую "особость".

Украина по своей полицентричной природе была предрасположена к поиску модернизационных принципов национального государственного строительства 21-го века. Сумеет ли она воспользоваться своими уникальными характеристиками для поиска судьбоносных ответов на острые европейские проблемы - пока вопрос без ответа.