Папа наводил порядок на антресолях и достал оттуда огромный металлический магнитофон. Возможно, чтобы не мешал. Но там же оказались сложенные в коробку белые бобины, папа их пересмотрел и одну поставил. После гитарных аккордов я услышала голос, чиркнувший по моей диафрагме: "Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а - так..."

Была осень 1973 года. Воскресенье.
Когда голос запел: "Спасите наши души, мы бредим от удушья", - я заплакала.

- Ты чего? - спросил папа, до этого подпевавший, между делом.

А я спросила:

- Кто это?
- Владимир Высоцкий, - ответил папа. - такой блатной певец.
- Не выдумывай, - сказала мимо проходившая мама. - Он не блатной.
- Ну, приблатнённый, - сказал папа и улыбнулся. - Школьникам слушать не полагается.

Но не выключил. Я прослушала всё. Про корабли. Про разных забавных персонажей. Что-то про войну. Последняя была про Лукоморье, которого больше нет.
Ночью я не могла спать, уговаривая себя: ты уймись тоска, у меня в груди...

Утром я уехала в школу, то есть - в Бухарест, в интернат. Тоска не отпускала, и голос тревожно звучал во мне, отчего кому-то из учителей показалось, что я нездорова или чем-то расстроена. После уроков я поняла, что не могу больше это носить в себе, нужно что-то делать. Но что? Ничего на ум не приходило, кроме спросить кого-то из старших. Я подошла к воспитательнице, сидевшей за столом в классной комнате и спросила, знает ли она, кто такой Владимир Высоцкий. Она немного смутилась и попросила подождать с этим до прогулки - "не здесь".

Я не помню, кто ещё пошёл на прогулку в парк - погода была пасмурная и холодная, неприятная - помню, что мы ходили по дорожкам вдвоём с Натальей Ивановной, и я ей наизусть воспроизводила речитативами вчерашние песни. Она сначала задавала вопросы - откуда, почему - а потом просто слушала. Но мне, конечно, хотелось поговорить, особенно о том, что папа назвал Высоцкого приблатнённым, с чем я категорически уже была не согласна - я же об этом думала почти целые сутки. В этом месте Наталия Ивановна кивнула и подтвердила: конечно, никакой он не приблатнённый, он артист, хороший, хотя не очень известный, работает в московском театре. И песни сочиняет не просто так, а для кино и спектаклей.

Из сказанного следовало, что Высоцкий - нормальный советский человек, не совершающий ничего противозаконного. И песни его слушать, значит, можно, они не запрещены. Это была хорошая новость. Но всё рано оставалось непонятно, где их ещё можно послушать - в кино я, во всяком случае, их не слышала, а в Москве бывала редко, из театров - только в Большом всего два раза. Между тем, мне очень нужно было послушать ещё, и побольше. Потому что - и это тоже я сообщила воспитательнице - мне кажется, что этот человек - как Пушкин в наше время.

Наталья Ивановна удивилась и спросила - в каком смысле? Конечно - именно в смысле! - я же не просто так сказала, и не из-за упомянутого "Лукоморья", а именно в смысле написания стихов современным разговорным языком. (Это я уже знала о Пушкине, и что его в "таком непотребстве" упрекали тогдашние литературные критики, считавшие, что низкая разговорная лексика несовместима с поэтическим стилем.) Наталья Ивановна спорить не стала, и даже заметила, что "это интересная мысль", но, всё же, добавила, что такое сравнение - "слишком", к тому же песни - не совсем стихи, а в конце разговора настоятельно попросила никому больше этого не говорить и вообще про Высоцкого не рассказывать.

К счастью, на этом вся конспирология закончилась. Как это часто бывает, стоит только узнать о чём-то, чего прежде ни разу не слышал и не подозревал, как тут же оно начинает тебе встречаться на каждом шагу: оказалось, что записи Высоцкого есть у исторички, которая жила тут же, в интернате - в учительском отсеке. И у "англичанки", которая была женой консула. А раз их слушал такой важный дипломат, то и остальным не возбраняется. Не в стенах школы, конечно, и не при всех, но на историчкином магнитофоне вечером в её комнате - можно. К концу года я уже знала, наверно, все песни Высоцкого, кое-что о нём самом, а главное - мне было с кем об этом поговорить. Кроме воспитательниц, исторички и новой завучки, был ещё сын завучки Кирилл - мой одноклассник, питерский мальчик с аристократичными манерами. Помню один вечер, когда мы слушали Высоцкого при свечах, пили чай и разговаривали, словно заговорщики - бесценный фрагмент иной жизни, в которой все слова настоящие.

А вторая воспитательница, Галина Васильевна, писала рассказы. Вот это было не просто открытие, а открытие плотины! Оказалось, что можно писать. И не стесняться. Важно только, когда пишешь, ничего не выдумывать.

Вообще, надо сказать, что в бухарестской школе нам всем сильно повезло с учителями. За исключением редкого придурка директора (не педагога, а "номенклатуры"), все остальные были нерядовыми личностями.

...

К моему возвращению в Союз фирма "Мелодия" выпустила миньон с четырьмя песнями Высоцкого. Тут важен сам факт, а не песни, которые и так все знали. Но и находки тоже случались: дядя Женя, папин друг, привёз откуда-то запись концерта Высоцкого. Я не любила ходить с родителями в гости, но отделаться не всегда могла. Дом дяди Жени был не худший случай - у них была шикарная библиотека, то есть, можно было особо не упираться. А в тот раз прямо с порога папа сказал: поставь Маринке, мол, она у нас любит Высоцкого.

О, это была роскошь! Концерт был записан полностью, Высоцкий не только пел, он там разговаривал! Я буквально прилипла к магнитофону, целиком уйдя в слух. Но и папа с дядей Женей не уходили к гостям из библиотеки. Хотя дядя Женя всё это уже слушал и, кажется, даже видел, но, видимо, абсолютная для меня магия голоса действовала и на них - они оставались, хотя за дверью их ждала компания. Мне они немного мешали - отвлекали.

Дядя Женя что-то постоянно комментировал, а перед какой-то песней я услышала: подожди, вот эту послушай!
Стало быть, песня была новая (не она запомнилась). Когда она отзвучала, и в записи возникла пауза, папа сказал:

- Да... Мощно!
- Гениальный мужик, говорю же! - с нажимом произнёс дядя Женя.
"Приблатнённый!" - не без злорадства вспомнила я. - "Ну-ну!.."
- Знаешь, я вот что думаю, - вдруг произнёс папа, - Ну скажи, зачем это запрещают? Какой смысл? Людям нравится, и ничего же в этом нет плохого.

Они оба сидели за моей спиной, я их не видела, но мне показалось - нет я уверена! - что в ответ папиным словам дядя Женя начал как-то жестикулировать. Я прислушалась. Голос дяди Жени прозвучал спустя секунды и значительно тише.

- Соображаешь?.. - и потом нормальным голосом. - Никто его не запрещает.
- Но по телевизору же не показывают, - не сдавался папа. - А что плохого? Почему не показать такой концерт? У него песни есть патриотические...
- Нельзя по телевизору, - отрезал дядя Женя и увёл папу к гостям.

Я поняла, что в какой-то степени это был с его стороны спектакль для моих ушей.

А мои уши как раз находились с процессе познания общеизвестной истины, что у женщин они служат важной эрогенной зоной. Точнее сказать, проводником сигналов к главной эрогенной зоне - к мозгу. Потому что мне шёл уже шестнадцатый год, и хотя влюблялась я с рождения, это томление, растапливающее позвоночник изнутри, мне ещё не было вполне знакомо. Голос Высоцкого, его слова, были переполнены уверенной и несуетной мужской силой - что я потом могла объяснить мальчикам, которые сами про это ничего не знали? Нет, мне никогда не хотелось проверять сравнение чего попало с идеалом на себе.

...

Спорт я никогда не любила. Олимпиада для меня означала, что по телевизору две недели нечего смотреть. Оно правда, и без олимпиады было негусто: "бенефис дорогого Леонида Ильича и немножко погоды". В часы, свободные от демонстрации повышенных надоев, какой-нибудь политический обозреватель Юрий Жуков компостировал мозги, недобитые "честью и совестью" нашей эпохи: "Телезритель Иван Петрович Свинорылов из Продрищенска спрашивает, что же такое творится в Гондурасе?.."

В тот день я, как обычно, включила транзистор на установленной волне. Помех почти не было, в комнате неожиданно зазвучал любимый голос: "И словно мухи тут и там, ходят слухи по дворам..." "Вы слушаете голос Америки из Вашингтона. В этом часе программа, посвященная скончавшемуся сегодня утром в Москве Владимиру Высоцкому..."

Через неделю десятки миллионов простых советских идиотов обливались счастливыми слезами, провожая улетающего Мишку. А у меня впереди была целая жизнь без Высоцкого. До 25-го июля 80-го года он помогал мне расти. Дальше я могла уже без него - нашлись другие. Тоже незаменимые. И тоже необходимые. Пока растёшь - нужен камертон. К счастью, это не зависит от возраста.

Несколько лет я прожила во время гения. Не гениального певца или артиста, сравнивать тексты которого со стихами других поэтов тоже бессмысленно. Гений - штучный жанр. Он существует в единственном числе и не обязан укладываться в табели и штатные расписания. Он - источник имманентного смысла, создающий новое пространство свободы. Мне повезло вовремя не проскочить мимо и не погибнуть от удушья.

...

Я не простила никого из тех, кто, с удовольствием слушая его песни, "имел мнение" о недопустимости официального признания. Нет, не Высоцкого мне жаль - пусть он не получил его, хотя хотел, но досталось ему немало любви и славы. Посмертное признание - обычная судьба гения, о чём, наверно, не стоит сокрушаться.

Я не простила, потому что они сами легко и запросто оправдывают своё привычное двуличие. Временами - они у них всегда такие, что правду говорить накладно и глупо. Обязательствами и обстоятельствами, которые вынуждают кривить душой. Давлением власти, при которой от них ничего не зависело.

На самом деле они - вечные носители живучей подлости. Имя им - легион. Они никуда не делись. Сегодня они точно так же трусливо душат любого гения, попутно паразитируя на нём.

Их легко опознать. Они никогда не говорят настоящих слов. От их фальшивых речей к горлу подступает тошнота.