Блок – это отдача, резонанс, реакция на неудачу российской истории и русской судьбы. Как Бердяев, например (слишком женственная душа) или Розанов (казалось бы, при чем тут евреи?).
И у него в этом как будто нет даже трагизма. Россия уходит в ночную тьму, в метель, блуждает между мертвыми реками, по набережным воспоминаний. Встречает там мутного призрака, видит в нем Христа.
И вдруг все меняется. Чисто по-русски. Внезапно - чудо.
Поучительна в судьбе и жизни Блока эти предфинальная кульминация и финальная катастрофа. Что-то этим наобещано, а наобещанное сбывается и сегодня.
От русских бед страдал уже Некрасов. Но у Блока это страдание окрашено в тона и цвета апокалипсиса. В соседнем доме окна жолты.
Один из учителей Блока, Владимир Соловьев, хотел от русского народа жертвы (в чем, собственно говоря, состоят высший смысл и предназначение нации, если не в жертве собой Богу?). Жертва и случилась, но в несколько других декорациях и парадоксальным путем богоотступничества; мы живем в последней ремарке к этой исторической конвульсии. Блок же верил и не верил в чудо. В метаисторическое пресуществление. На фоне чуда все остальное не имело вообще никакой цены. Мелкая фронда, мелкий секс, мелкий бес.
Но чуда не было. Поэт отказывал России в будущем: "Неужели Вы не знаете, что "России не будет", так же, как не стало Рима? <…> Что мир уже перестроился? Что "старый мир" уже расплавился?". И в то же время задавал себе вопрос: "Если распылится Россия? Распылится ли и весь "старый мир" и замкнется исторический процесс, уступая место новому (или - иному); или Россия будет "служанкой" сильных государственных организмов?"
И вдруг. Пароксизмом, актуализировавшим чувство вечного, стал 17-й год. Словно бы самоупразднилась медлительная, уже никому не нужная история - и открылся выход к метаисторическому измерению бытия. Раздирается завеса между феноменальным и ноуменальным, и внезапному свидетелю открылся непостижимый трансцензус.
Поэт настраивает себя на инобытийную, скрябинскую музыку преображения, пытаясь услышать то, что не слышал еще никто. Он – номад, которого влечет пустыней судьбы к загадочному горизонту (весь горизонт – в огне!). И когда 29 января 1918, в день завершения поэмы «Двенадцать», он пишет "Сегодня я - гений", это свидетельство огромной самоуверенности мистика, проникшего за край здешней реальности. Здесь никто ему больше не указ. Он слышал шум - страшный, небывалый, и ему показалось, что рушится вся цивилизация. И, кажется, он видел у Фонтанки некое светлое "пятно", "белое как снег".
Все предшествующее самоупразднилось, «Двенадцатью» назначен новый масштаб и прежнему творчеству, и прежней жизни.
Музыка полилась сквозь него, сама по себе. Его делом было передать "шум" адекватно, совпасть с нею.
Проблематичность нового опыта у Блока открывается его пониманием Христа. Отчасти "Исус Христос" у Блока списан поэтом с себя. И противоречивое отношение Блока к нему - это проекция его отношения к себе. С одной стороны, Христос часто связан с высотой, со страданием, с надеждой, с бедностью и бездомностью, с запредельностью и неотмирностью. С другой стороны, есть грубый набросок пьесы о Христе 7 января 1918 года. И, наконец, фраза в дневнике: "Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак".
Это мистическое самообольщение чревато немалыми соблазнами, и, по сути, четкой грани между подлинным духовидением и многоразличными наваждениями Блок никогда не смог провести. Однако как мистик он снял с себя ответственность за результаты своего опыта.
Ночь и хаос, коловращение вьюги. Но - нет ни морали, ни упрека. Есть активное и, кажется, целеустремленное движение: вьюжную замять пересекают двенадцать красногвардейцев, уходят в переулки, в сугробы, - "вдаль", убивая по дороге Катьку.
Блуждающая по Петрограду вместе со свидетелем-поэтом горстка красногвардейцев заплутала на перекрестках. Вьюга слепит глаза, "в очи бьется красный флаг", тьма выедает душу - нет иного выбора, кроме бесконечного, бесцельного пути, кроме "державного шага", прерываемого многочисленными отточиями. "Вперед, вперед, Рабочий народ!". Душа пуста, любовь убита, пожертвовано самым дорогим, больше - "ничего не жаль", остается только покрикивать: "Кто еще там? Выходи!" "Кто в сугробе - выходи!.." "Эй, откликнись, кто идет?" - и уж вовсе несуразное: "Кто там машет красным флагом?" Что-то им все время мерещится, блазнит, приходится и постреливать - наугад, по каким-то призрачным, обманчивым целям.
Где конец слепому снегу, мрачному вечеру, резкому ветру и этому бесконечному походу? На этот вопрос Блок отвечает и не отвечает финальным образом поэмы:
...Так идут державным шагом -
Позади - голодный пес,
Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди - Исус Христос.
Но свет или мрак в конце? Обетование или проклятие? Дохнуло вечностью, двенадцать вояк чуть ли не приобщились к "апостольскому чину", а старый мир развенчан и отвергнут, как в евангельские времена. Однако выходят ли куда несчастные красногвардейцы, или попытка "соединить Христа с громилами" (К. Чуковский) - неудавшееся чудо?
"Кто там ходит беглым шагом, Хоронясь за все дома?" Да кто ж, действительно, там ходит; кто там ходит, "от пули невредим" (путеводительствующий? преследуемый)? Стреляй по нему - не стреляй, это он - "с кровавым флагом": знай машет. И никак его хорошенько не разглядишь. Христос ли, бес ли, демон в конце поэмы мерещится окаянным скитальцам? Не спешившийся ли это всадник, "которому имя "смерть" (Откр. 6.8).
В эпоху нового хаоса, когда в наши возлюбленные палестины снова нанесло мути и мрака, Блок актуален. Но актуален как симптом этого хаоса, этой лжи, этой дикой свободы и скифской воли, как боль, как самообольщение и самопроклятие. За ясностью, за любовью и верой мы пойдем к другим.