Светлана Алексиевич. "Попытка схватить время"

"Когда народ заговорил, стало очень страшно"

…наивно мы себе представляли в 90-е годы, что вот сразу будет свобода, откуда-то возьмется. На самом деле для свободы нужны свободные люди, этих свободных людей нет. Я эпиграфом в книгу "Время секонд-хэнд" взяла такие слова, Шаламов их любил повторять, что лагерь развращает палачей и жертву. И вот сегодня у нашей интеллигенции, хотя она очень разделилась, нельзя сказать, что есть какая-то одна интеллигенция, но у либералов уже никакого романтизма нет. Ясно, что мы себе придумали народ, народ какой-то совершенно другой. Мы все говорили, что же он молчит? Но вот он заговорил. Когда он заговорил, то стало очень страшно. Так что это грустно, но мы все живем с чувством поражения.

"Кусочек Путина в каждом русском человеке"

После социализма остался развращенный человек, потому что лагерь развращает и палача, и жертву. Осталась развращенная интеллигенция, которая тоже не знает, где добро, где зло. То же самое я не буду говорить о простом народе, который идеологически все время обрабатывают то против Украины, то против Америки. У меня приехал знакомый журналист из Скандинавии, он заболел и сидел три дня в отеле, смотрел телевидение русское. Когда он выздоровел, мы пошли с ним попить кофе, он говорит: "Я не представлял, что падение произошло до такой степени, что люди верят в это, что люди слушают это". Когда я работала над "Секонд-хэнд", я это поняла, я не думала, что Сталина еще так много у нас. Оказывается, он живее всех живых, он действительно живет, он действительно какой-то ориентир. И сегодня, например, в Перми, где оставался единственный музей жертв репрессий, сделали музей палачей, ВОХРа, как их называют. То есть не тех, кто там умирал и страдал, а тех, кто охранял. Они пишут свои воспоминания, как было тяжело, какие преступники были эти политические. Едешь по дороге, на одной машине написано на капоте "Обама чмо", на другой написано на капоте "На Берлин". Едет на "Мерседесе", но давайте "на Берлин". Или идешь по Москве, стоит бедная, плохо одетая женщина, у нее плакатик: "Пора сажать национал-предателей". Я подошла к ней: "А кто же национал-предатели?". – "А те, кто против Путина, кто за хохлов". Я начинаю ей рассказывать про санкции, про все, она говорит: "Да проживем мы без их пармезана, жили и проживем". Самое главное, что невозможно разговаривать. Даже дело не только в Путине, я когда-то сказала, что мы имеем дело с коллективным Путиным. То есть кусочек Путина в каждом русском человеке, в большинстве, 86%. Так что я понимаю, что есть, как говорила Ханна Арендт, сумрачные времена, они были у японцев, они были у немцев, они были у американцев, достаточно мучительно все нации выходили из этого. Сейчас это происходит с Россией. Мы, конечно, в перестройку представить себе этого не могли. Например, поставили памятник во Владивостоке Солженицыну, каждый день ночью там появляется написанное краской – "Иуда". Горбачева надо судить – это народное мнение. Солженицын предатель. Абсолютно другая страна. И как это произошло за такое короткое время? Я, которая 30 лет занималась историей "красного человека", писала, даже я затрудняюсь сказать, как и почему это произошло. Да, понятно, народ обманут, обобран, остался ни с чем, страну разделили, пирог разделили, развезли по Швейцариям, по Англиям, остались эти люди нищие. Они спасаются только тем, что они верят в свое величие.

"Рассказывать о боли – это искусство"

Я жила в деревне, мои родители сельские учителя – это была послевоенная деревня. В основном это были женщины, поскольку мужчины в партизанах погибли, кто на войне. Женщины вечерами собирались и разговаривали. С детства я была очень впечатлена теми рассказами. Это было гораздо сильнее и интереснее тех военных книг, которые тогда писали, потому что тогда писали только о героизме советских солдат, о победе. Правду о победе никто не знал, что у нее не только красивое лицо, но и страшное. Когда я училась на факультете журналистики, работала в газете, я хотела рассказать о том, что я слышала, передать ощущение от того мира, в котором я живу, передать образ этого мира. И всегда, когда я пыталась что-то сделать, мне вспоминались эти женщины. Потому что у нас рассказывать о боли – это искусство. У нас очень силен устный ум, не письменный, а устный ум – это то, что люди уносили с собой. Если бы я не записала своих героев, это все бы ушло, исчезло бы в никуда вместе с ними. И я подумала тогда, что сейчас жизнь настолько быстрая, насколько меняются события, мы с вами даже можем взять последние три года, сколько всего произошло: перерождение Путина, вернее, он сбрасывает маску, ИГИЛ, беженцы. Настолько события идут одно за одним, что одинокий ум не может вместить все в своем сердце. Даже у культуры нет времени это все обдумать, как Лев Толстой писал через 50 лет, такого времени уже нет, это надо сказать сейчас, через короткое время. Я, помня то, что слышала, подумала, что в каждом человеке есть кусочек истории, этот кусочек истории, может быть, у кого-то на страницу, у кого-то полстранички, можно попробовать создать роман голосов, то есть собрать эти кусочки, пронзительные кусочки догадок человеческих, свидетельств человеческих и сделать книгу из этого всего. Я попробовала. До меня это делал Алесь Адамович с двумя другими писателями, есть такая книга "Я из огненной деревни", я считаю, гениальная книга, он по-своему это делал. Когда я стала это делать о войне, у нас очень много было книг воспоминаний женщин, но это был мужской канон, женщина старалась работать под мужчину. А я пришла к ним и стала разговаривать с ними не как с историческими фигурами, а как с женщинами, которые оказались в этом аду, и как с женщинами, которые не приколочены так к мужской культуре войны. Культура войны – она все-таки мужская, женщина свободна от этого. Поэтому то, что они говорили, – это было более сильно, это было совсем другое и это было то, что очень совпадало с современным ощущением человеком жизни. То есть сегодняшний человек не пойдет так легко умирать. Для женщины война все равно убийство. Поэтому от книги к книге я стала раздвигать границы этого жанра, но основное осталось, я записываю человек 300-500 и потом из этого делаю такую книгу. Мне кажется, что это попытка схватить время, вычленить что-то из хаоса, в котором мы живем, из банальности, в которой мы живем.

"Путин и Лукашенко – это надолго"

10 лет я прожила за границей, в Италии, во Франции. <…> Почему я вернулась? Потому что мне стало ясно, что Путин и Лукашенко – это надолго. Умерли мои родители без меня, внучка растет без меня, я теряю ощущение, которое очень важно для моих книг, связи с людьми моей земли. Потому что, что такое Россия или Беларусь: не побудешь два месяца, приезжаешь, и уже какие-то новые слова, какие-то новые чувства, ощущения людей. Жанр, в котором я работаю, он требует честности, надо жить среди этих людей. Это по компьютеру не словишь, из себя это не вытащишь. Так что я бы сказала, что мир стал более цветной, яркий и более непонятный, конечно.
Вы знаете, когда-то отец в 90-е годы, я была еще молодая, и я отцу говорила: "Ну как ты?" Он учился на факультете журналистики, когда они приходили с лета опять в университет, то из 20 преподавателей оставалось 2 или 3, остальные все сидели. Я говорю: "Папа, как вы молчали?" Папа ничего не мог мне ответить, один раз я видела даже слезы на его глазах. Сегодня я этого идиотского вопроса ему бы не задала, потому что мы тоже молчим. Все, что с нами происходит, – мы молчим. Вы знаете, существует какое-то соглашательство между властью, которая нажимает на темные стороны человеческой природы, и людьми. Есть такая книга "Совесть нацистов", Кунц, профессор американский, она пишет о том, как фашизм вползает в человеческую жизнь. Что когда вначале Геббельс говорил о том, что к тем врачам не надо ходить, к тем дантистам не надо ходить, немцы именно шли к этим врачам, именно к этим портным. Они не были нацией антисемитской. Но очень работает машина, этот механизм отработан, механизм зла, он отработан, он отработан в социальном плане. Эта машина уже века работает. Добро, даже когда читаешь Толстого, оно какое-то эфемерное, оно какое-то легкое. Какие-то примеры, мать Мария, человек всегда может сказать: ну я не мать Мария. И найти себе оправдание.

"Правда – путь, по нему должен идти и герой, и автор"

"У войны не женское лицо", там потрясающий рассказ санинструктора танковой роты. Там есть такой эпизод, когда они попали в окружение и прощаются ночью друг с другом и решают, что утром будут прорываться. Они понимают, что очень мало кто останется живой. Эта рассказчица говорит, как перед ними сидит лейтенант, который ими командовал, молодой парень, и говорит: "Вот умру, а бабы не попробовал". А до войны было такое пирожное "Баба", она говорит: "О да, это такое вкусное пирожное". Он говорит: "Да дура ты – женщину я не пробовал, так и умру". И он действительно погиб, когда переходил. Когда я дала этой женщине читать этот рассказ, она все перечеркнула, особенно эту "бабу", и сказала, что я ее унижаю, что я делаю из нее какую-то примитивную женщину, а они боролись за родину. Прислала мне такие отчеты о военно-патриотической работе, она ведет в школе, куда ходит. И тогда я поняла, что если бы герои Солженицына переписали "Архипелаг ГУЛАГ" – это был совсем другой "Архипелаг ГУЛАГ". Были какие-то моменты, которые могли принести неприятности человеку, КГБ могло им заинтересоваться, или он просил меня поменять фамилию, я это делала. Когда книга вышла, женщины, кстати, встретили ее сначала в штыки, им показалось, что они как-то не выглядят героически. В стране началась перестройка, и у книги был тираж два миллиона – это фантастический тираж, люди хотели знать эту правду. И общество убеждало этих женщин, что это надо рассказывать. Вы знаете, это очень сложный процесс. Правда не такое установленное понятие – это тоже путь, по нему должен идти и герой, и автор. Когда прошла перестройка, очень много людей мне написали и по книге об Афганистане, и о других книгах и сказали, они были старые люди, что им немного осталось жить и они хотели бы мне дорассказать то, что в советское время боялись мне рассказать. Это есть в человеке, но он закрывает склад своих воспоминаний. А когда возникает какая-то ситуация, он может это рассказать. Или когда ты придешь к человеку и затронешь какие-то струны его души, какую-то тайну, которую он носит в себе, потому что у каждого есть тайна, что хочется понять, есть очень много в жизни непонятных вещей. Когда ты начинаешь с человеком говорить, чтобы новое услышать, надо по-новому спросить. Человек напрягается, человек начинает думать, человек уходит от банальности, в которой мы живем. Вот почему я пишу книги 10 лет – это адский труд. Это не дело, что взять и сбросить весь этот кошмар, который в нашей жизни, в Афганистане или еще где-то, или в Чернобыле. Нет, надо найти человеческий дух во всем этом.